Томас. Ты несправедлива ко мне.

Сара. Не хочу тебя обижать. Значит, ты среди бела дня заснул и увидел сон. Избавился от голода во сне. Давай сойдемся на этом. Я могла бы сообразить, что ты заснул. В комнате было очень тихо. Меня мучили дурные предчувствия. Я не слышала твоего дыхания. Слышала, как сочатся капли по стенам. Как дерево потягивается и трещит. Что-то было и за окном. Ветер — или чья-то рука. Рука Марии Рэдклифской, по стеклу… Томас — в последние недели опять схоронили десятерых. Далеко ли они отсюда — или остаются пока в могиле? Кто знает?

Томас (подходит к ее кровати). Не думай так много о мертвых; от этого тебе лучше не станет.

Сара. Они рядом. По ту сторону улицы начинается их царство. Я часто думаю, что твоим отцом был умерший. Он лежал в гробу, а ты тогда был еще чем-то очень маленьким в моем животе; ты появился на свет через три с половиной месяца. И родился мертвым, как твой брат Жиль Малпас, которого ты должен был заменить. Ты не дышал. Но твой дядя Ричард, могильщик, как раз в тот момент заглянувший к нам в окно, не желал возиться теперь еще и с тобою. Он вошел в комнату, поднял тебя с пола — миссис Эскинс уже готова была предать младенчика земле, — вынес на улицу и, ухватив за ножки, вертел над своей головой, пока ты не закричал. С тех пор ты здесь. Хоть, похоже, сплошь сотворен из смерти.

Томас. Я, однако, не отличаюсь от других людей.

Сара. Ох… Ты себя не знаешь. Миссис Эскинс говорит, ты горд, как Люцифер.

Томас. Она что же — лично знакома с этим прекраснейшим ангелом?

Сара. Какой ребенок стал бы так насмехаться? Но ты, увы, уже не ребенок. Ты рослый, хотя ешь мало; ты выглядишь почти как мужчина, хоть непонятно, в силу каких причин; ты умен, но я не знаю, кто тебя учил уму-разуму.

Томас. В раннем развитии нет ничего плохого; скорее, это преимущество.

Сара. Ты кажешься ровесником Уильяма Смита, который на три года старше тебя.

Томас. У него медлительный ум; но он приятен мне, как никто другой.

Сара. Отец оставил тебе книги; в них, возможно, написано что-то умное. Но есть среди них и гадкое, коварное сочинение: «Введение в некромантию». Я знаю, ты его часто читаешь.

Томас. Нет, только изредка.

Сара. Подумай, Томас: мертвые могущественнее живых. И многочисленнее. Они окружают нас, и их намерения нам неведомы… Как бы то ни было, они мерзнут, в этом я уверена.

Томас. Тогда, наверное, я уже давно уподобился им? Ведь мне почти всегда холодно… за исключением тех ночей, когда меня кто-нибудь греет.

Сара. Я не могу ответить: язык не очень хорошо подвешен. Но я о тебе забочусь и потому говорю глупые вещи, которые — у тебя в голове — переворачиваются или искажаются. Я требую одного: чтобы ты оставался здоровым — чтобы продолжал жить… Чтобы ты жил, вот чего я требую…

Томас. Я все перенесу, мама…

Сара. Твоя сестра… переносит жизнь плохо. Она простодушна, как я… И даже бывает иногда не в себе. Да ты и сам знаешь. Она явилась в этот мир под крышей беды. Твоему отцу я понравилась, когда мне не было и семнадцати. Я вскоре забеременела. А свадьба состоялась лишь через десять недель после рождения Мэри.

Томас. Для бедных людей такая последовательность разумна. Или, по крайней мере, естественна.

Сара. Может, и так; но тот год выдался неудачным. Твой отец был церковным певчим и школьным учителем. Венчаться нам пришлось в Содбери.

Томас. Небеса притесняют притесненных, а благами осыпают богатых.

Сара. Грех так говорить; но разум не позволяет опровергнуть твои слова.

Томас. Разве разум есть нечто греховное, а добродетельна только глупость?

Сара (отвечает не сразу). Я в свое время устроила тебя в Колстонскую школу. Ты там обучился чтению, письму и счету, еще каким-то наукам. Так вот: теперь школа тебя отпускает и передает на попечение наставнику, ибо она и так тебя безвозмездно одевала и кормила на протяжении почти семи лет. Мистер Ламберт, благородный господин из сословия адвокатов, отныне будет тебя использовать как писца. На семь лет, в соответствии с обычаем, ты будешь отдан ему в пользование; он же, со своей стороны, обязуется тебя кормить и одевать.

Томас. Почему до сих пор никто мне об этом не говорил?

Сара. Тебя предпочли другим. Я сама узнала только сегодня. Мистер Ламберт желает, прежде чем заключит договор, еще раз увидеть тебя и проэкзаменовать. Я пытаюсь тебя к этому подготовить. Он придет к нам сегодня вечером, потому что я к нему прийти не могу. И приведет городского писца сэра Эбрахама Элтона, чтобы все было оформлено правильно.

Томас. Хорошо.

Сара. Тебе нравится такая профессия?

Томас. Что мне в ней может не нравиться?

Сара. Твой лоб иногда так бледнеет, будто за ним скрываются глубокие мысли, влечение к свободе и авантюрам. А все это не годится для писца.

Томас. Буквы я всегда рисовал с увлечением.

Сара. Разве дело только в буквах, Томас? Не содержание ли историй тебя привлекало?

Томас. Написанное… Истории… — они прочней, чем реальность. Они по большей части бывают мрачными; но это мрачное пробуждает особую радость… (Он внезапно отворачивается.) …особую радость… Ты ступаешь по полу, как если бы он был из воздуха или стекла. Рассматриваешь свои руки — и они голубовато мерцают. С руками можно разговаривать, как с незнакомыми людьми…

Сара. Томас — не греши!

Томас. Я сейчас принесу тебе хлеба и чаю.

Сара. Хлеб для тебя. Я настаиваю. Не хочу, чтобы ты опять погрузился в грезы, забыв про голодное нутро.

Томас (решительно). Я поел. И в моих словах нет лжи.

Сара. Кто же тебе дал? Кто тебе дал поесть?

Томас. Я не знаю, кто он.

Сара. Чужой, значит. И чем же ты ему пособил, что он дал тебе поесть?

Томас. Я ему ничем не пособил. Он мне повстречался. И, не задумываясь, предложил еду.

Сара. Как он мог знать, что ты голоден?

Томас. Догадался. Прочитал по лицу. В любом случае — он так или иначе узнал, что в желудке у меня пусто.

Сара. И что он тебе дал?

Томас. Хлеб. Колбасу. Кусок окорока.

Сара. Удивительно, что он все это имел при себе. И поделился с тобой, не поставив условий. Он тебя знает?

Томас. Думаю, нет.

Сара. Но колбасу и окорок не раздаривают кому попало.

Томас. Он их нашел.

Сара. Нашел? Нашел на дороге? В это невозможно поверить.

Томас. Хлеб он не находил.

Сара. Томас, остерегайся неправды! Боюсь, ты сочиняешь… Он, дескать, нашел колбасу и окорок. А в придачу к ним купил хлеб.

Томас. Хлеб он не покупал.

Сара. Как это? Он его не находил, он его не покупал… Может, в конце концов окажется, что он пекарь?

Томас. Нет, он не пекарь.

Сара. Откуда тогда взялся этот хлеб?

Томас. Хлеба было мало. Совсем маленькая булочка. Шарик, какой выпекают из остатка теста.

Сара. Томас, ты лжешь. Откуда же он взял эту булочку?

Томас. Украл.

Сара. И ты ел краденый хлеб?! Или ты не знаешь, как наказывают воров?

Томас. Он сказал: немного хлеба — ровно столько, чтобы я насытился — он вправе для меня украсть; тем более, что хлеб несвежий и ему красная цена два фартинга. Его все равно бросят свиньям.

Сара. Твоя совесть, видать, заснула. Наверняка колбаса и окорок тоже краденые, хотя ты можешь об этом не знать.

Томас. Я знаю, что они не краденые. Мясник был пьян и уронил их с лотка. Две тонюсенькие палочки: остатки от ливерной колбасы, какие суют в рот младенцу; и прокопченная куриная гузка, продавать которую как окорок — обман.