- Наш новый директор, Кротова Нинель Александровна, - представила ее завуч, и наступила тишина.

Все ждали речь нового директора, но она не проронила ни слова, пауза затянулась и опять заговорила завуч.

Вопрос, куда делась старая директриса, не был услышан. Педагоги стали расходиться по классам с нехорошими предчувствиями.

- Какой это директор, это кукла, - услышала Софья за спиной, - Заводная кукла. Завод кончится, она ткнется носом в пол.

Маленькие глазки новой директрисы терялись в густо голубых кругах, непонятно, куда она смотрела и смотрела ли. Ярко красные губы и выбеленные волосы усиливали маскообразность лица, многие пугались, особенно пожилые учительницы.

Говорили, что она любовница большого человека, в открытую говорили, как будто ничего особенного. Раньше так у педагогов было не принято.

Голубой костюм она больше не носила, в одежде предпочитала ярко-розовое и туфли детских цветов на высочайших каблуках: зеленые, голубые, красные, золотистые.

Софье нравилось, что она такая яркая, - круто и современно. Яков ворчал: "Почему- то в наше время отсутствие вкуса ассоциируется с современностью".

Марго возмущалась: "Этой немой птичке научиться ходить на каблуках, и будет самое место на сцене оперетты при условии, что кто-то споет вместо нее".

Новая директриса выходила из своего кабинета во время уроков, иногда в сопровождении завуча. Неритмичный стук каблуков раздавался где-то на третьем уроке. Завуча в мягкой обуви не было слышно, у учительниц появилась привычка оглядываться, прежде чем делиться впечатлениями о новой власти.

Стук каблуков замолкал в районе спортивного зала. Если шел урок, то по нарастающему шуму с той стороны Софья знала, физрук отпустил учеников раньше времени на перемену.

Весной стук прекратился, директриса куда-то пропала. Физрук тоже. Через полмесяца он появился один, директрису арестовали в аэропорту.

Они вдвоем съездили на Кипр. Тогда кутить ездили на Кипр. Нинель Александровну в городской тюрьме посетила завуч и потом рассказывала, в каких невыносимых условиях приходится бедняжке сидеть: в камере теснота невообразимая, и нет условий постирать белье. О, ужас, приходится носить грязное!

Она попыталась собирать деньги на передачи в тюрьму, кроме своих ни рубля не собрала. Громче всех возмущалась Марго, у нее начался страстный роман с физруком, естественно, соперница пусть гниет в тюрьме.

Марго была увлечена, даже счастлива, несмотря на то, что зарплату не выплачивали, - потраченного на Кипр не вернуть. Все уже распрощались со своими деньгами, но вмешался большой человек, вызволил любовницу из застенка, и учителям выплатили положенное.

В начале сентября после летних каникул директриса, теперь уже с уголовным прошлым, вернулась в школу. Она почти бесшумно, на цыпочках, проходила в свой кабинет и не появлялась. Поговаривали, что возможно состоятся выборы нового директора, а также отменят экономическую самостоятельность школы, то есть отдельный счет.

Через некоторое время завуч стала приглашать учителей в кабинет директора. В основном, молодых учительниц, первогодок. Их было много, потому что пожилые почти все уволились. Когда учительницы оставляли свои классы и закрывались в кабинете директора, ученики без присмотра развлекались, как умели, - в школе было всегда шумно.

Софью и Марго завуч обходила стороной. Если случайно встречались, она громко и четко здоровалась, как с учениками, и ускоряла шаг.

Физрук исчез, на телефонные звонки не отвечал, Марго подняла шум: закатали в асфальт. До его матери, живущей в другом городе, дозвонилась завуч и услышала: "Больше не звоните сюда. Зачем вам знать, где мой сын, такое блядство развели, а еще учительницы".

Генриетта Трофимовна четко повторила текст, услышанный по телефону. Педагоги поняли, что физрук жив.

Николай исчез под сень струй, Григорий занял его место. С наукой он покончил, время делать деньги. Сначала попросил перевезти картины на хранение, будет платить. Случилась типичная в те времена неприятность: на его счету в банке скопилась немаленькая сумма, информация утекла из банка, - кто-то из сотрудников сдал крутым ребятам адрес стремительно богатеющего продавца картин Шорохова.

Его не было дома, когда взломали дверь и проникли в квартиру. Денег не нашли, картины порвали, на прощание плеснули на ковер бензин и подожгли. Пожар потушили, но требовался ремонт. И не факт, что бандиты не оставят его в покое.

Софья рисковала, предоставляя свой полуподвал под склад, но до нее не доходило, слишком стремительно все менялось, чтобы разобраться, - с легким сердцем дала ключ Григорию. Детей отправила к родителям, мать еще была жива.

Под вечер, вернувшись из школы, наткнулась на картины, запакованные в бумагу, оставался узкий проход к дивану и местам общего пользования. Кто-то из помощников Григория подвесил под потолком жуткое полотно: разъяренные быки, совокупляющиеся люди, звериные оскалы. Сумасшедшее буйство красок, все оттенки красного: брызги, мазки, раны на телах, пасти, флаги, знамена, обезумевшие неизвестно от какой радости лица. Вскоре познакомилась с художником этого эпохального по мнению Григория полотна. Плохонький на вид, большеголовый со впалой грудью, дальше порога не двинулся, странно дергался и мял серенькую фуражку тонкими, нервными пальцами - патологический контраст творца и творения.

Были и другие художники и другие картины: какие-то ущербные, тщедушные тельца и все тот же злобный оскал.

- Идиотизм, - злилась она. - Кто им позировал? Не бывает таких лиц.

- Эх, Соня, не понимаешь ты искусства, художник выворачивает лица наизнанку.

Картины быстро продавались, как говорил Григорий, по налаженным каналам связи.

Конечно, не нравилось, потому что он не считался с ее вкусами. Разве нормально в собственном доме пугаться монстров на стенах? Благо, дети пристроены к родителям.

Да, ворчала, иногда скандалила, он рассеяно спрашивал, чего бы она хотела, но не слышал ответа. А она злилась, называла себя наивной дурочкой, глупо считать и надеяться, что нужна ему. Он просто пользуется ею. От постоянного раздражения на город, на страну, на работу, на Григория мучила хроническая усталость.

Наконец, он услышал, давая надежду на улучшение отношений, привез деревенский пейзаж: зеленые пятна леса, зигзагом обозначена отдельно стоящая ель, коричневые домики с трубой набекрень и дым столбом на желто-розовом фоне не то заката, не восхода.

Домики наперекосяк, как рисуют в детстве. "Примитивизм, - объяснил Григорий, - есть любители, их немало".

Картину "Грачи улетают" притащили четверо грузчиков, поставили ее так, что попасть из кухонного закутка на диван можно, только отодвинув ее. Григорий обещал, скоро приедет ее владелец, деньги уже заплатил.

Картина проще некуда: серо-коричневая дорога по диагонали, вдоль нее птицы, полосатые, черно-белые, как верстовые столбы.

- Что, собрался в дорогу? - спросила она, увидев, как он долго и пристально всматривался в картину.

Он ничего не ответил, настроение испортилось, придралась к какому-то пустяку, Григорий брезгливо скривил губы:

- Раскаркалась, как эти вороны.

- Сороки, - поправила она.

Вечером он не пришел ночевать, утром позвонила Марго и зло прошипела: "Григ будет со мной, запомни, он тебя бросил и теперь будет со мной".

Григорий съезжал постепенно, забирал несколько картин, надолго исчезал, появлялся, она скандалила. Наконец, съехал, но и у Марго не задержался, она проводила его на скорый поезд в Москву и осталась с разбитым сердцем, виня во всем Софью. Вскоре к ней вернулся Николай.