- Природа щадит пока.

- Природа кого щадит, кого нет. Но если женщине хочется нравиться...

- Я дважды вдова.

- Звучит зловеще. Если бы я тебя не знал, сбежал бы.

- И знал и сбегал.

Настроение изменилось, будто призраки замаячили, закружилась голова, от пива, от напряжения, от его взгляда в упор, но он не почувствовал:

- Помнишь портрет Декарта в мастерской Якова? Кстати, у меня тоже есть копия, но главное - не портрет, а рама. Из гипса, грозди винограда и лошадиные головы по углам. Рама тяжелая, я все гадал, упадет - не упадет, прихлопнет - не прихлопнет. Эти лошадиные головы Якова напоминали: приставить уши, и маски не надо, - он засмеялся, но ей было не смешно, - Извини, не удержался. Я ведь не поверил, когда узнал, что ты вышла за него замуж. Наверное, бриллиантами тебя заманил.

- Вшитыми в стул?

- Этот дятел имел шансы быть отцом.

- Он и был отцом.

- Не преувеличивай его роль.

- Миша верующий, как Яков.

- Ерунда, Мишка - верующий, пока на этом можно заработать. Он из победителей. Яшка - из проигравших, дятел, всю жизнь молол языком, думал, чего-нибудь намелет, ни на что не был способен. Безобидный дурак, - он допил пиво, стукнул кружкой по столу и добавил: - Хотя и не дурак.

- Дурак - не дурак, ладно, но каким местом Миша, считающий себя спасителем, еще и победитель?

- Разве есть разница?

Он засмотрелся на девицу, вернее, на ее грудь и плечи, - степень обнажения далеко за рамками приличия. Гладенькая, беленькая. Два варианта: местная, работает, поэтому некогда загорать, или только что приехала с северных широт.

Софья поднялась. Он повернулся к ней с виноватым видом, взял за руку, пытаясь удержать:

- Прости, больше не буду. Побудь еще со мной, - попросил он.

- Тебе есть чем заняться: домик с огородиком, - посадишь крыжовник, будешь есть и родину вспоминать.

Шутка не удалась, он был серьезен, тоже встал, взял ее за руку и повел к морю.

- Одно время я был привязан к Якову, когда в школе учился. Уж очень тоскливое было время, спасибо ему, просвещал понемногу. Но художник из него никакой. Его мазня для народного театра сходила. Он не утруждал себя.

- Не утруждал, точно, - она засмеялась.

- На завод к нему приходил с Николаем, Иван к нам присоединялся, когда приезжал на каникулах.

- Ты был у него? Но ведь вы, мягко говоря, не любили друг друга.

- Это при тебе, он ведь ревновал тебя, Николай ничего не замечал, - что он вообще замечал, - подумала Софья, - Мы с Ваней как-то пришли к нему, лето, от печи жар, вентилятор завывал так, что голова лопалась. Естественно, бутылка сухого. Только сели, явился парторг, нужно срочно написать объявление о партийном собрании. Парторг нервничает, уговаривает: Яш, а, Яш, надо, чтобы через час уже висело на проходной, и, пожалуйста, в слове "Повестка", букву "т" не забудь, как в прошлый раз. Яков встает во весь свой рост и заявляет: платите больше, и все буквы будут. Знаешь, зачем я повесил Декарта над кроватью? В память о нем. Какой - никакой, а учитель жизни, других не было.

- А ты чей учитель?

- Художникам помогаю, на другое не претендую.

- Да, помню, художники всегда голодные, им надо помогать. Ты с руки не пробовал их кормить?

- Не начинай, пожалуйста. Ты мне нужна, Соня.

- Когда-то ты говорил: голодный зверь бродит в пустыне. Опасна встреча с ним. Вдруг пересеклись в одной точке два зверя и побрели одной дорогой, ни один из них не одолеет другого. Голодать им также естественно, как обходиться без секса. Помнишь?

- Ницше начитался всего лишь.

- Да? А помнишь, мы с тобой слушали музыку? Звуки трубы вызывали у тебя смех. Такой, что ты синел, я боялась, скончаешься, потом у тебя болел живот. У меня тоже, я возмущалась, что смешного в музыке, и смеялась тоже. А помнишь, ты говорил: моя жизнь как творение галактик во вселенной. Мощная звезда притягивает космический мусор. Я обиделась: никогда не считала себя мусором.

- Я тоже не считал, поэтому приехал к тебе.

- Ностальгия по прошлому?

- По голодному во всех смыслах времени? Нет. Надежда на будущее.

- Не поздно ли?

- Нет.

Наступил вечер, зажглись огни, стало прохладно.

- Мне пора, - она резко оторвалась, боясь, что он задержит, и заспешила к остановке.

Вернуть билет

Никто не вышел, хотя слышны голоса сына и невестки. О чем-то спорили, Люба не истерила.

Ночь была жуткая, на нее падала стена, она просыпалась от того, что уставала держать ее руками, боялась, что стена рухнет и погребет ее. Проснулась от того, что онемела рука, закинутая за голову, стала тереть ее, чтобы восстановить кровообращение. Уже засыпала, что-то грохнуло, прислушалась, кто-то всхлипывал, - молодые все ссорились. Было тихо, из кладовки донесся шорох, наверное, мыши, тяжелый вздох. Так мыши не вздыхают. Ей стало жутко, но вопреки сильному желанию спрятаться, забиться в темный угол, поднялась и включила свет, - под ногами валялся стул. Вот от чего грохот, кто-то же уронил его, резко открыла кладовку и увидела Любу в белом, с петлей на шее. Закричали обе.

Люба прижималась к стене, хватаясь за веревку, пальцы побелели от напряжения. Софья с силой отцепила их, сняла петлю, вытащила одеревеневшую невестку и посадила на диван.

- Что ты делаешь с собой, девочка моя?

Она обняла невестку за худые плечи, прижала к своей груди и почувствовала, как тело стало мягким и податливым. Положила ее на постель, укрыла простыней, накапала пустырника, то, что было под рукой. Потом вышла из комнаты, постучала в их комнату, открыла дверь, - пусто. Вернулась в каморку, Люба лежала с закрытыми глазами.

Переключила верхний свет на настольную лампу: граница тусклого света и тени проходила по шее, лицо было в тени.

- Я так больше не могу, - Люба заплакала, заскулила как щенок, оторванный от матери.

- Полежи, успокойся, потом расскажешь.

Софья поднялась, чтобы выйти, душно, хотелось ополоснуться, умыться, но Люба цепко схватила ее за руку:

- Я не слышала, когда вы пришли, я думала, вас нет, Миша сказал...

- Что сказал? - резко спросила Софья, и тут же стала оправдываться: - Друг приехал, давно не виделись, загуляли.

Конечно, она знала Григория, возможно, знала все. Но это неважно, никому нет дела, это ее личная жизнь, никому не позволит.

- Не сердитесь на меня, - прошептала Люба, - У Миши женщина, ее зовут Александра Федоровна, - она схватилась за горло.

- Александра Федоровна? - рассеяно спросила Софья, - что-то знакомое, не могу вспомнить.

- Царица Александра, была расстреляна вместе с царем и детьми.

- Господи, вспомнили бы что-нибудь повеселее. Столько времени прошло, теперь расстрел праздником называют. Праздник покаяния.

- Миша ушел к ней, к Александре.

- К царице, значит? А он ей кто? - получилось грубо, но она не могла остановиться: - Когда Миша полюбил Любовь Дмитриевну, кем себе представлялся? Архангелом Михаилом? А теперь кем? Братом Михаилом, в чью пользу отрекся Николай Второй? Царем? Богом? Вы одурели, напридумали и сами поверили. Глупо, смешно и трагично. Смешно и трагично, - повторила она, сдерживая слезы.

Она устала, слишком всего навалилось в один день. Да живите, вы, как хотите, или не живите, - лекция о разнице между принцем и мужем взрослой дурехе не поможет. Начиталась о любви, лирических песен наслушалась...

Усталость наваливалась, глаза закрывались. Нельзя спать, нельзя невестку оставлять одну, но желание спать побеждало. Софья с трудом встала:

- Извини, я сейчас, только лицо ополосну, здесь душно, ты подожди, - она боялась оставить невестку одну, - Может, ты тоже умоешься?

На Любе была белая рубашка из грубой ткани, поверх нее деревянный крест на кожаном шнуре. В таком виде приготовилась в гроб лечь, - догадалась Софья и ужаснулась. Нет, не минутная слабость, она все продумала до мелочей, она этим жила какое-то время. Не учла только, что темно, поэтому наткнулась на стул. А если бы не наткнулась?