Бабка безуспешно пыталась найти сходство с Гольбергами или Горбуновыми или хотя бы со своим характерным востреньким личиком, но любила внука до беспамятства.

Маша это чувствовала и с бабусиными интонациями, недаром внучка актера, передразнивала: "Ах, какой хорошенький такой".

Не наш, не в нашу породу, ой, девка, нагуляла дитё, ой, девка, покайся, не нашего рода он, - напевала в подпитии Дуся русскую народную о гадюке - невестке, изменщице. Соседке напевала другое: внучок в нашу породу, умненький растет.

"У Мишки нет артистизма, легкости, легкомысленных поступков, зацикленный непонятно, на чем, на тебя похож", - упрекал Николай. Однажды пожаловался: "У Мишки бывает такой взгляд, кажется, возьмет кирпич, подойдет сзади и ударит по голове. Не убьет, но неприятно".

Она раскричалась, как можно так думать о сыне, но тоже замечала недобрый взгляд в сторону отца. Считала, мальчик взрослеет, не драчливый, никого не обижает, а если ревнует мать к отцу, так Фрейд об этом уже подробно растолковал.

Марго в ответ на Софьины жалобы ехидничала: "Твой сын прислушивается к шевелению мозгов, радуйся, растет будущий гений. Не в Кольку, у него-то мозгов нет и не было, не к чему прислушиваться". Софья соглашалась, что у Николая мозгов нет - пропил все, но в гениальности сына сомневалась.

Яков успокаивал: тугодум, плохо учится? Отвлекается? Радуйся, что не способен к дрессуре, значит, сам найдет свой путь.

- А как быть с условным рефлексом? Ведь его открыл великий, и никто еще не отменил: стоять! Сидеть! Лежать! Дай лапу, друг...

Яков только вздохнул.

Однажды, когда все собрались у Дуси и пришел Григорий на правах друга ее сына, свекровь пристально посмотрела на него, потом перевела взгляд на Мишу, Софья замерла. Дусю что-то отвлекло, и она уже не смотрела на Григория. Сходства не было, разве что в форме головы. Николай тоже был головастый, а Григорий чертами лица, особенно носом бульбочкой, походил на Ивана, Софья как-то ему сказала об этом. Все люди - братья и сестры, - ответил он.

У Вани волоокие, светло-зеленые глаза, мягкий взгляд, а у Григория - узкие и темные, опасные. Миша светло-карий, как и Софья, что-то южное проскальзывало в его облике, наверняка были, если поискать в роду, да хотя бы испанец Хосе. Сходство с Григорием Софья находила в походке: когда Миша спешил, его правое плечо также обгоняло левое.

Но характер мягкий, как у Ивана. Дочь в подростковом возрасте как-то сама справлялась со своими чувствами, и первая влюбленность прошла незаметно.

С сыном случилась классическая история: сначала страдал он, но, сходив раз - другой на свидание, к девочке потерял интерес. Она звонила Софье, плакала. Миша объяснил, что у него пропало влечение, какие к нему претензии, если это не зависит от него. Яков хмыкнул и посоветовал заниматься спортом, чтобы девочек больше не расстраивать.

Яков вернулся с вином, как и обещал, Аргентинским, достал хрустальные бокалы, налил поровну, включил телевизор.

Вино слишком кислое и никак не подействовало на нее, телевизор раздражал, не нравилось, что Яков, повернувшись к ней спиной, смотрел какой-то фильм и пил вино.

- Яш, а, Яш, ты не помнишь? Миша хотел забрать фотографию Николая с отцом на Блоковском спектакле. Что, не забрал?

- У меня их две было, осталась одна, значит, взял. Зачем тебе?

- Ты же знаешь, мой любимый поэт.

- Первая любовь самая сильная.

Ее сильно раздражало, что он сидел спиной и не отрывался от телевизора, и она ушла к себе.

* * *

Фотографию Миша забрал в свой последний приезд, при ней положил в папку с документами. Ей хотелось, чтобы он полюбил поэта так же, как любила она.

В школе он выучил только поэму "Двенадцать", простая форма легко запоминалась. Почему так много часов отводилось этому произведению, она не знала, просто подчинялась требованиям школьной программы. Сыну призналась, что поэзия Блока сильно подействовала на нее в подростковом возрасте, как-то дала ему томик стихов. Он почитал и поставил на полку. Наверное, еще не время для Блока, еще ни в кого не влюблен, - решила она.

Ей было шестнадцать, и она даже не увлеклась, заболела Блоком, как тяжелой лихорадкой. Вечером, когда брат уходил к друзьям, а Нина - на свидание к своему Ники, она снимала с полки сохранившийся до сих пор темно-синий томик и на детском стульчике, разрисованном ромашками, прижавшись спиной к горячей батарее, читала: "Вполоборота ты встала ко мне...". Батарея была обжигающе горячей, а она в своем фланелевом халатике и теплых шерстяных носках не могла согреться. Читала полушепотом, прислушиваясь, не идет ли мать на кухню. Родители в дальней комнате смотрели телевизор и не могли слышать, даже если бы она закричала. Но она опасалась, как если бы занималась чем-то неприличным. Перечитывала вновь и вновь, весь цикл, и доводила себя почти до безумия.

Рядом были сестра, брат и родители, из года в год, каждый день, никто из близких не умер, ничего такого не предчувствовала, ничто не предвещало бед и страданий. Почему она так страдала, сейчас понимает: в ней мучительно пробуждалась женская душа. Безумная жажда любви сменялась такой тоской, что не хотелось жить. Физиологи объясняют точнее: пробуждаются гормоны, наступает тяжелая для организма перестройка. Но если бы кто-то тогда взялся объяснять ее страдания физиологическими причинами, она бы не поверила, не стала бы слушать.

Конечно, могла отвлечься с подружками или напроситься к Якову и успокаиваться беседой с ним, но нет, в пугливом одиночестве повторяла и повторяла влекущие в кромешный ад строки, - ничего более чувственного ей больше не попадалось.

Всегда отказывалась обсуждать с Яковом эти стихи, боялась, что он о чем-то догадается, - выдаст ее голос.

Когда стало невмоготу переносить эту лихорадку: все, конец, край, дальше пустота, зачем жить, - она все же пошла к нему. Он взглянул на нее, приготовил кофе и заговорил о том, что у нее такой возраст, нет опыта, пока она только видит свое отражение в зеркале, и оно для нее важнее всего. Но ничего, пройдет, как прошло детство. Она разозлилась, взрослый, а ничего не понимает, не смотрится она часто в зеркало. А про себя подумала: не понимает, потому что старый и никого не любит. Но, как ни странно, крепкий кофе и его голос успокоили ее.

Что это было, почему так мерзла и так страдала, сидя на детском стульчике с томиком стихов, она понимает, как понимает своих учеников в подростковом возрасте и понимала своих детей. Но как тогда, так и сейчас не знает, что же было сильнее: пробуждающаяся чувственность или зависть к сестре, у которой уже был свой Ромео.

Когда сестра привела ее в школу на спектакль, посвященный Блоку, Николай встретил их внизу у раздевалки и повел в зал. Они попали в плотную толпу, но перед ними расступились. Она услышала: "Какая их них его девушка? Черненькая или рыженькая? Обе симпатичные. А тебе какая нравится"? и ей хотелось повернуться, накричать, заткнуть рты, свои уши.

Нет, конечно, Гольберги со школьной сцены не читали "Черную кровь". Но когда Николай, стоя на сцене рядом с отцом, стал декламировать: "Девушка пела в церковном хоре...", Софья почувствовала, что сердце вот-вот разорвется от сильной любви. Но если бы тогда спросили, к кому из Гольбергов: к старшему или младшему, - она бы не смогла ответить.

Сестры нет, и ничего нельзя изменить, программа запущена, антивирусник судьбы еще не придуман. Со временем стало казаться, что на том вечере, слушая стихи, она предчувствовала все несчастья. "А ведь я так и знала, знала, что так получится, знала, а не догадывалась", - уверяла она себя после очередной ссоры с Николаем.