— Османна, я ничего тебе не даю. Я лишь проводник Его любви и милосердия.

— Нет, Настоятельница Марта, вы не проводник, вы — страж, преграждающий путь. Священники не позволяют людям говорить с Богом иначе, как через них. Они твердят, что никто не спасётся, если не станет есть этот хлеб, а сила освятить его — только у них. Они решают, кому принять хлеб и быть спасённым, а кому его лишиться и быть проклятым. Они предлагают своё лекарство, как торговцы на рынке, и назначают за него цену. Вы ничего не изменили, Настоятельница Марта, только встали на место священника у ворот. И теперь вы стоите между нами и Богом вместо него.

Святая и благословенная Матерь Божья, понимает ли эта девчонка, как далеко мы зашли, какую силу взяли в свои руки? А теперь она хочет отбросить её, как мусор, как пустую яичную скорлупу.

— Как ты смеешь даже предполагать, что у апостолов, находившихся рядом с Христом, меньше веры, чем у тебя, девчонка? Разве Иисус не приказал им вкушать этот хлеб после Его смерти? Разве святой Пётр, идущий вслед за Господом, не учил первых христиан всю жизнь принимать этот хлеб? Как ты смеешь не подчиняться Богу? Не нам знать, какие божественные планы осуществляются через этот акт подчинения.

— Настоятельница Марта...

— Молчать! Я не стану ничего с тобой обсуждать. Утверждение, что можно спастись без таинств — ересь. Разве ты не понимаешь — если сказанное сегодня выйдет за пределы этих стен, тебя обвинят в самом гнусном преступлении, какое только может совершить человек? Мне в самом деле нужно напоминать тебе, какое наказание ждёт осуждённых?

Она в ужасе смотрела на меня широко открытыми глазами.

— Но я... я не хотела...

По крайней мере, мне удалось убедить Османну в чудовищности её поведения. На этот раз у неё не нашлось ни умных слов на языке, ни наглости во взгляде. Просто испуганный ребёнок, ожидающий моих слов. Но что же с ней делать? Можно настоять на публичном покаянии перед всеми бегинками, но тогда придётся потребовать того же от всех отступниц, иначе я сделаю из неё мученицу, что мне совершенно не нужно. Позволить ей и всем остальным вернуться без всякого шума, как будто они и не уходили. Если я стану вести себя так, будто этого никогда не было, всё быстрее забудется.

— В следующее воскресенье на мессе ты снова примешь гостию, Османна. Вскоре и остальные последуют твоему примеру, иначе я поговорю с ними лично.

Выражение её лица изменилось, и я поняла, что не услышу смиренного раскаяния. Я шагнула к ней, сжала плечо и ощутила, как Османна застыла под моей рукой.

Я постаралась говорить как можно мягче.

— Подумай об этом так, Османна: если, как ты утверждаешь, таинства — лишь внешний символ духовного действа, то какой вред от того, что ты примешь хлеб, подавая пример тем, кто не так глубоко это постиг? Нам не следует ставить препоны на пути более слабых сестёр.

Губы Османны дрогнули, но она не разжала рук.

— Османна, сейчас мы не можем допускать разногласия. Деревенские обвиняют нас в болезни. Ты же видела настроение тех женщин, что требовали позволить их детям коснуться реликвии Андреа. Если лихорадка продолжит распространяться — а я боюсь, так и будет — их враждебность увеличится, а поскольку мы уже навлекли на себя гнев священника, он ничего не станет делать для того, чтобы их успокоить. Чтобы выстоять против них, мне нужна поддержка всех бегинок, особенно твоя. Если другие женщины вслед за тобой отказались от таинства, это говорит о том, что у тебя есть дар убеждения. Воспользуйся им для нас, Османна. Для бегинажа.

Я отпустила её плечо и вернулась к полировке утвари, показывая, что разговор окончен. Османна смотрела на изображение Пресвятой Девы над алтарём. Я не понимала, удалось ли мне убедить её. Не бросит ли она мне вызов на следующей мессе? И что тогда делать?

Не взглянув на меня, Османна развернулась и направилась к двери.

— Османна, — окликнула я, — ну куда ты пойдёшь, если придётся оставить бегинаж?

Она вздрогнула, как от удара. Потом потянула на себя тяжёлую дверь и вышла из часовни, не сказав ни слова, оставив на полу лужицу лунного света.

Группы юнцов таскают плуг от дома к дому, выпрашивая деньги. Если им отказывают, они перекапывают плугом и портят сады и огороды. В Пахотный понедельник шуты устраивают буйные и непристойные игрища.

В рытвинах холма, среди тёмной промокшей травы, странно поблескивали пятна изморози. Утреннее небо над голыми чёрными ветками деревьев уже начинало светлеть. По склону холма за рекой неспешно брело стадо овец, я могла различить знакомые фигуры Пеги и Пастушки Марты по краям стада.

Гудрун нет. А я надеялась, что она ушла с ними. После полуночной службы я зашла взглянуть на неё и с тех пор больше не видела. Гудрун крепко спала — губы приоткрыты, как у младенца, дыхание тихое и нежное. Но утром, когда я принесла хлеб и немного похлёбки, её уже не было. Она научилась выскальзывать из бегинажа, хотя никто не видел, как ей это удаётся. Иногда Гудрун пропадала на целый день и возвращалась, когда стемнеет. Кухарка Марта всегда оставляла для неё что-нибудь горячее на ужин, хотя другие Марты этого не одобряли. Хозяйка Марта говорила — кто не работает, тот и есть не должен. Думаю, она жаловалась Настоятельнице Марте, и не раз, но та, похоже, оставила все попытки контролировать Гудрун. Иногда я замечала, как Настоятельница Марта пристально смотрит на этого ребёнка и хмурится, словно пытается что-то понять. Может, она устала или её сердце смягчилось после несчастья с Целительницей Мартой.

Смягчилось? Что я говорю. Настоятельница Марта не станет добрее, даже если проживёт дольше Мафусаила. С таким же успехом можно ждать, что камень смягчится в бочке с маслом. Скорее наоборот, она стала ещё более холодной и отстранённой, чем раньше, особенно со мной. Это ведь она не дала избрать меня Мартой. И не важно, чего хотели другие Марты, они не станут возражать, даже если не согласны с ней. Я бросила бы ей вызов — вот почему она против меня. Но по крайней мере, у меня есть мой ребёнок, моя Гудрун. Этого Настоятельнице Марте у меня не отнять.

В любой другой день я не волновалась бы из-за отсутствия Гудрун, но в Пахотный понедельник может случиться всякое. Может этот день и начинался с процессии и игр ряженых, чтобы изгнать ведьм и благословить пахоту, но заканчивался он всегда попойкой и драками. Ни одна девушка сегодня не в безопасности. Моя малышка Гудрун могла позаботиться о себе на холмах и в лесу, но во всём остальном она так наивна, а кроме того, если привяжется пара-тройка здоровенных парней — что она сможет сделать? Я не могла успокоиться, пока она не вернется в бегинаж.

Но мои обмороженные ноги слишком распухли и болели, а бегать по холмам — пустое дело, да ещё в такой холод. Пега и Пастушка Марта должны возвращаться через брод, поэтому я села на камень у реки и ждала, когда они перейдут. Нет смысла совать ноги в ледяную воду. Пега заметила бы, если Гудрун пошла к руинам бабкиного дома. Но там для неё безопасно. Деревенские не смеют приближаться к старому дому, боятся призрака Гвенит.

Я прикрыла плащом ступни. Распухщие ноги невыносимо зудели, покрылись глубокими трещинами. По утрам ноги были в крови. В прошлом году Целительница Марта давала мне какую-то жирную вонючую мазь, успокаивающую раздражение, но я не собиралась просить лекарство у этой мерзкой Османны, уж лучше мучиться от боли.

Пастушка Марта свистом подозвала Леона к себе, они с Пегой подошли к переправе. Обе сняли башмаки и чулки, Пега подобрала юбки и неуклюже вошла в воду, сквернословя и ругаясь от того, что холодная вода касается лодыжек. Она пошлёпала через реку, последние несколько шагов почти бегом. Пастушка Марта следовала за ней.

— Овцы, — объявила Пега, — самые строптивые твари из тех, что сошли с Ноева ковчега. Не понимаю, как ты можешь их терпеть целый год, Пастушка Марта. Если не хочешь пускать овцу на пастбище — она побежит туда, едва тебя увидит. Велишь ей идти, так не сдвинется с места.