Я начинала понимать. У этой женщины была причина для слёз. Если её муж не признает ребёнка перед священником, её осудят за прелюбодеяние. Из того немного, что мне известно о Филиппе, ясно, что он станет отрицать своё участие и никто не посмеет ему возразить. А этой бедной женщине от своего греха не отказаться. Хорошо, если ей удастся избежать суда, публичной порки и большого штрафа, который ввергнет эту семью в нищету, ещё худшую, чем та, что привела к такой ужасной ситуации. И я сомневалась, что несчастья этой женщины закончатся вместе с судом. Муж наверняка учинит собственную расправу за то, что выставила его рогоносцем перед всей деревней. Меня посетила леденящая душу мысль.

— Скажи мне правду, сестра, как перед Богом в Судный день — не умер ли твой ребёнок от твоей руки или от рук твоего мужа?

Женщина испуганно посмотрела на меня и снова повалилась на колени, цепляясь за мои юбки.

— Нет! Клянусь всем святым, ребёнок заболел, и я не смогла его спасти. Он не пил молоко, и хотя я день и ночь его нянчила, только плакал. Я не спала ночей, а муж уже не мог выносить его крик. Когда все ушли в поле, я прилегла, очень устала качать ребёнка всю ночь, и глаза у меня закрылись. А как проснулась — он лежал рядом, совсем холодный. Колдовство, вот от чего он умер.

Целительница Марта сочувственно похлопала её по плечу.

— Что ты, сестра, не говори так. — Потом кивнула мне. — Незачем искать здесь зло, Настоятельница Марта. Бедная женщина так истощена, сомневаюсь, что её ребёнок мог быть здоров, тем более, если его прятали в сырой и холодной деревенской лачуге.

Я не могла допустить, чтобы невинное дитя хоронили в навозной куче, и не могла отдать в безжалостные лапы церкви. И кроме того, даже если церковь позволит эти похороны, некрещёного младенца положат на северной стороне погоста, среди безумцев и нераскаявшихся грешников. Не очень подходящее место, чтобы очнуться в Судный день.

— Мы по-христиански похороним твоего ребёнка рядом с нашей часовней. Ни один демон не посмеет к нему приблизиться. Но где младенец сейчас?

— Дома, спрятан в сундуке, — пробормотала женщина, всё ещё избегая смотреть мне в глаза.

—Тогда неси его к нам.

Она покачала головой.

— Я боюсь нести его днём. Но этой ночью все мужчины будут в лесу, плясать вокруг костра, праздновать зимнее солнцестояние. А женщины останутся сидеть дома за закрытыми дверями. Тогда меня никто не увидит. — Она указала на заросли кустарника в стороне от леса. — Там есть поваленный, но ещё живой дуб. Я принесу ребёнка туда... сегодня ночью.

Настоятельница Марта нахмурилась.

— А разве ты не боишься Оулмэна? Я слышала, в деревне теперь, как стемнеет, за порог ступить боятся, разве только толпой или хорошо вооружёнными.

Глаза женщины широко распахнулись, она застонала, зажимая руками рот, как будто боялась говорить, потом ухватила меня за рукав.

— Ведь вы придёте ночью? Сами? Вы обязательно должны прийти... если нет... умоляю, приходите.

— Даю тебе слово, что приду сама, — сказала я. — А теперь возвращайся домой. Встретимся ночью у того дерева, что ты сказала, перед утреней. Но ты должна назвать мне своё имя, госпожа.

Женщина не решалась, но наконец прошептала «Элдит» — и поспешно ушла.

По пути от ворот меня догнала Целительница Марта.

— Этот ветер продувает насквозь мои старые кости. Никогда бы не подумала, что скажу такое, но уж лучше бы хороший мороз или даже снег, лишь бы утих этот ужасный ветер.

Мне очень дорога Целительница Марта, однако некоторые её привычки приводят меня в ярость, не в последнюю очередь — такие вот неуместные жизнерадостные замечания вместо того, чтобы сказать, что она думает на самом деле. Это всегда означало, что она не одобряет принятое мной решение.

— Господь велит нам хоронить мёртвых, — рассердилась я. Почему это я должна перед ней оправдываться? — Нельзя допустить, чтобы тело невинного ребёнка бросили в навозную кучу. Мы не можем открыть ворота рая для души этого некрещённого младенца, но по крайней мере, можем защитить от дьявола до Судного дня.

Целительница Марта подняла голову, глядя на стаю носящихся по ветру чаек.

— Чайки улетели далеко от берега. Значит, на море надвигается шторм.

— Не интересны мне эти проклятые чайки. Просто скажи, почему нам не следует хоронить этого ребёнка?

Целительница Марта остановилась, посмотрела на меня.

— Почему эта женщина так настаивала, чтобы её встретила именно ты, ведь ребёнка могли забрать и другие бегинки? И что, если муж спросит, куда она девала тело, или она тайком поделится с подругами? За час слух обойдёт всю деревню. Ты подумала, что будет, когда это достигнет ушей отца Ульфрида? От церкви мы уже отлучены. Он взбесится, когда узнает. И неизвестно, что он тогда способен сделать.

Я открыла рот для ответа, но Целительница Марта подняла руку.

— Знаю, что ты хочешь сказать — у нас нет выбора. Наш долг — повиноваться Богу, даже если это означает не подчиняться церкви. Прости, подруга, просто старые больные кости и этот надоедливый ветер заставляют нас, старух, мечтать о деньке-другом спокойствия. — Она вздохнула. — Порой мне хочется, чтобы духовная жизнь была не столь бурной.

— Но ты согласна, что нам следует похоронить ребёнка здесь?

Целительница Марта устало улыбнулась.

— Я знаю тебя достаточно долго. Ни я, ни кто-то другой не помешает тебе делать то, что ты считаешь правильным. Ты такая же упрямая, как святой Томас.

— Значит... ты пойдешь со мной ночью?

— Ты прекрасно знаешь, я не оставлю тебя одну, даже если бы ты собралась осаждать ворота ада. — Она усмехнулась, похлопала меня по руке. — Кто-то же должен и раны перевязывать.

Ужасно отправляться в путь в такую ночь. Мы поглубже надвинули на лица капюшоны плащей и тихо вывели лошадей за ворота. Привратнице Марте я сказала, что мы едем по делам милосердия.

— В темноте, в такую ужасную погоду? — недоверчиво покачала головой привратница.

— Господь говорил: «Когда делаешь добро, не позволяй своей левой руке знать, что делает правая».

Привратница Марта фыркнула, явно обиженная, что я не сказала больше.

Я помогла Целительнице Марте закрепить на лошади дамское седло. По тому, как она держалась, и вырывающимся стонам, я понимала, что спина у неё болит больше, чем обычно. За воротами целый день стояла вереница деревенских женщин, идущих в лечебницу за помощью для себя или близких. Они несли детей, привыкших подбирать в грязи объедки, с незаживающими язвами и раздутыми от глистов животами. Они шли за снадобьями для престарелых родителей, которые хрипели и кашляли. Целительница Марта старалась помочь всем и очень устала. Но я знала — она всё равно поедет со мной, даже если я запрещу. Она имела смелость называть меня упрямой, однако и я никогда не встречала такой упёртой женщины.

Ветер рвал наши плащи, лошади забирали в сторону, поскольку старались отворачивать морды от несущихся песка и пыли. Деревья трещали и стонали над нашими головами, большие ветки метались по ветру, как хворостинки. Луну закрыли плотные, как зимняя овечья шерсть, облака. Свет нашего маленького фонаря едва проникал на расстояние вытянутой руки.

Я то и дело вглядывалась в чёрную темноту, боясь, что за нами следят. Кусты раскачивались и шелестели так сильно, что даже если бы кто-то крался за ними, это невозможно было различить за шумом ветра. Скорее бы забрать тело младенца и вернуться домой. В такую тёмную ночь в лесу могут прятаться разбойники и головорезы, так что я опустила фонарь пониже и прикрыла плащом, чтобы не был заметен движущийся свет.

Мы привязали лошадей за деревьями, где их не увидеть с дороги. Целительница Марта тихонько окликнула Элдит, извещая о нашем приближении, но женщины не было. Может, она пряталась за тем поваленным деревом, боясь выходить, пока не убедится, что это мы.