Сначала я увидела старуху, а потом и дом. Конечно, это её дом, кто ещё поселился бы так далеко от деревни? Старуха сидела на корточках спиной ко мне, вытягивая что-то между колен, на сгорбленной спине болтался длинный тонкий хвост грязных седых волос.

Мои ноги ещё дрожали от подъёма в гору. Я наконец нашла её, и, оказывается, не знала, чего просить. Может, она и не делает такого. Пега говорила про бородавки и много чего ещё. Может, она вовсе не это имела в виду? Или, если именно это — а если старуха станет вырезать его из меня ножом? Господи, что же делать? Я попятилась.

— Что, девочка, нужно приворотное зелье? Старая Гвенит наклонилась, подобрала с земли палку и поднялась на ноги. В руках у неё болтался освежеванный заяц.

Во рту пересохло так, что я не могла говорить, только покачала головой.

Она поманила меня скрюченным, красным от крови пальцем. Кожа на её лице была коричневая, как головешка, а кости внутри, казалось, ссохлись до размера кошачьего черепа, и сморщенная кожа свисала, как старая кора. Я никогда не видела никого настолько старого.

— Подойди-ка поближе, глаза у меня уже не те.

— Я заблудилась... мне нужно...

— Значит, ты напрасно так высоко взобралась, — старуха рассмеялась резким, скрипучим смехом, сменившимся приступом кашля, и сплюнула бурую жидкость. Потом, тяжело дыша, вытерла рот тыльной стороной ладони. — Все, кто сюда приходит, говорят, что им ничего не нужно, но все чего-то хотят. — Она склонила голову набок. — Ещё одна из этих серых. Но на этот раз ты пришла ко мне, не к моей Гудрун.

Ещё одна? Значит, сюда приходила другая бегинка? Но кто пошёл бы сюда, может Пега? Что же ей было нужно?

Старуха медленно подошла ближе.

— Теперь я вижу, в чём дело. — Она смотрела на мой живот, и я поняла, что крепко нажимаю на него кулаками. Я опустила руки, но поздно.

Старая Гвенит всё смеялась, пока смех не перешёл в кашель.

— Боль на всю жизнь ради пяти минут удовольствия. Разве он стоил этого, девочка?

— Я отбивалась... — я поняла, что сболтнула лишнее. — Меня заставили...

— А, бывает и так. — Насмешка в её карих глазах сменилась сочувственным выражением. — Ты не первая и не последняя. Мужчины думают, что силой могут взять всё, что им нужно, но ничего хорошего так не получишь. Если яйцо разбить, из него не вылупится сокол, останется только грязь в руках. Подумай об этом, девочка. Он не забрал у тебя ничего стоящего.

— Это был не... — я чуть не сказала, что сделавший это со мной — не человек. И внутри меня не ребёнок, а чудовище. Но если старуха узнает, что со мной это сделал демон, она может побояться убивать его потомство, а должна убить. Никому другому не изгнать это из меня.

— Ты можешь... избавить меня от него?

— Ага, могу избавить от всего ненужного. — Она вытерла окровавленную руку о юбку и протянула её ладонью вверх. — А что ты мне принесла? Дар за дар.

— Но я ничего не захватила. Я не успела... не подумала...

Старуха пожала плечами.

— В этом мире ничто не даётся даром.

Она повернулась и поплелась назад, в свою хижину.

Неожиданно для самой себя я бросилась за ней.

— Прошу, подожди. Я принесу что-нибудь, что угодно, всё что захочешь. У меня есть деньги. Сделай это, и я вернусь и принесу, что ты хочешь. Обещаю. Прямо сразу принесу, но прошу тебя, сначала сделай это.

— Рыбка обещает хороший ужин, но пока она плавает в реке, у тебя в животе пусто. Принеси дар, девочка. Тогда сделаю, как ты просишь.

Я не могла вернуться назад с этим внутри. Я чувствовала, как оно растёт, пока я здесь стою. Мне хотелось разрезать ножом свой живот, чтобы вырвать его, но я знала, что не решусь это сделать.

— Нет, нет, пожалуйста, пусть это случится сейчас. Я больше и часа не проживу с этим внутри.

Она с интересом взглянула на меня.

— Ты так сильно его ненавидишь?

Я кивнула.

— Что это у тебя на груди?

Пошарив пальцами, я обнаружила маленькую острую булавку, должно быть, старуха заметила, как булавка блеснула на солнце.

— Кабан, символ Святой Османны.

Старуха нахмурилась, как будто это имя было ей незнакомо.

— Османна жила отшельницей в лесу, она дала приют дикому кабану, когда за ним гнались охотники. Так её и нашёл епископ — он охотился на кабана, и тот привёл его к Османне. Епископ увидел, что она приручила дикого зверя, обратил её в христианство и крестил.

Не знаю, зачем я это рассказывала, разве что хотела продолжить разговор и не дать ей уйти.

— Выходит, кабан не отплатил Османне добром, — старая Гвенит качала головой, словно не могла поверить. — И зачем же ты носишь этого кабана? Ты не приручила своего дикого зверя, иначе не пришла бы сюда.

— Моё имя — Османна. Меня назвали в её честь.

Старуха долго смотрела на меня, плотно сжав беззубые челюсти, рот казался щелью в складках тёмной сморщенной кожи.

— Значит, я возьму это в уплату, — она опять протянула руку.

Я медлила. Имя Османна я возненавидела почти так же, как и Агата, но этот знак был освящён. Без него я чувствовала себя голой, уязвимой. Я не могу оказаться беззащитной, только не здесь. Этот знак — единственное, что охраняет меня от демона. Я со страхом оглянуласьна лес. Тощая, похожая на коготь рука всё тянулась ко мне. В третий раз за сегодняшний день я почувствовала, как бьются крылья в моём животе. Я сорвала с плаща серебристую брошь, не думая о рвущейся ткани.

Старая Гвенит ухватила моё запястье и потащила меня к хижине. Для таких хрупких на вид старых костей хватка у неё была удивительно крепкая. Прежде чем глаза привыкли к сумраку, я уже лежала на куче заплесневевшего папоротника, покрытой тряпками, а старуха стаскивала с меня юбку. Мне хотелось оттолкнуть её. Холодные руки с силой нажимали на живот, мяли, давили и толкали.

— Ты упустила время, девочка. Надо было прийти раньше.

Я вцепилась в её руку.

— Нет, прошу тебя! Ты должна это сделать. Избавь меня от него, сейчас же, — умоляла я.

— Хм, я не говорила, что этого сделать нельзя. Но теперь, когда ребёнок уже обрёл жизнь, будет гораздо тяжелее. Травы уже не помогут. Тебе будет больно.

— Пусть, неважно. Только изгони это.

Старуха рассмеялась.

— Легко сказать. Ладно, подожди.

Листья папоротника царапали голые бёдра. В очаге под кухонным горшком ещё тлели угли, светящиеся в полумраке алым, но в хижине было темно и сыро. Как она сказала — одними травами это не сделать? Что это значит? Что она ещё использует? Мне представлялись страшные картины с ножом, и я уже чуть было не встала, когда Гвенит вернулась.

Она толкнула меня обратно, на лежанку.

— Вот так, — и запихнула кусок тряпки мне в рот. — Кусай. Мне здесь не нужны крики. Они пугают Гудрун.

Тряпка воняла застарелым потом, и я ею чуть не подавилась, но мгновение спустя, когда холодные жёсткие пальцы рывком раздвинули мои окаменевшие ноги, я изо всех сих вцепилась в неё зубами. Гвенит опустилась на колени между моих бёдер, не давая сдвинуть ноги. Она склонилась надо мной, я чувствовала кислый запах её дыхания, вонь застарелой мочи от её юбки. В темноте я не могла видеть лица старой Гвенит, различала только блеск глаз, смотревших на меня сверху вниз.

Я ощутила, как внутрь меня протискиваются костлявые пальцы, потом по бёдрам туда скользнуло что-то длинное и острое. Я понимала, что это деревяшка, но боль была — как от калёного железа. Я извивалась, пытаясь вырваться, и старая Гвенит придавила мой живот свободной рукой. Она резко подалась вперёд, в моей голове словно взорвалась яркая белая вспышка. Потом она вытащила палку. Всё кончилось.

Старуха отбросила палку, помогла мне сесть. Я подтянула колени к подбородку и сжала ноги. Изнутри жгла боль. Рот пересох, я вытащила прилипшую мерзкую тряпку, и вместе с ней клочья кожи, по губам потекла кровь, я чувствовала её вкус.

— Это... оно вышло? - простонала я.

— Оно умерло. Терновник убил его, но оно ещё внутри.

— Нет, нет, — закричала я, — вытащи его.