В городе Хомсе воняет так же, как в Эмесе, поскольку любовь, мясо и дерьмо, — всё здесь под открытым небом. Кондитерские рядом с отхожими местами, а ритуальные скотобойни возле мясных лавок. Все это кричит, вырывается наружу, занимается любовью, выплескивает желчь и сперму, как мы сейчас — наши плевки. В узких улочках, на одинаковом расстоянии, словно отмеренном большими шагами — так могли бы ступать огромные статуи Ашшура[59], — в Хомсе торговцы так же поют псалмы, как они пели в Эмесе, сидя перед своими лавочками, больше напоминающими распродажу с молотка.
На них та же длинная одежда, что описана в Евангелиях, они суетятся среди ужасных запахов, точно бродячие комедианты или восточные скоморохи. И перед ними проходит толпа, где смешались рабы и аристократы, а над ними, в верхней части города, светятся, испуская лучи, сияющие стены тысячелетнего храма Солнца.
Выбравшись из торговых улочек, где среди пищевых отбросов гниют огромные крысы из сточных канав, приблизимся к самому храму, таинственное великолепие которого заставляло грезить половину античного мира. На расстоянии примерно в половину стадия запахи исчезают, становится тихо. Пустота, насыщенная солнцем, отделяет храм от нижнего города, ибо храм Солнца в Эмесе, как почти все сирийские храмы, возвышается на насыпном холме. Этот холм состоит из обломков других храмов, развалин дворца и остатков древних землетрясений, которые, если бы мы хотели добраться до их истоков, привели бы нас к Потопу, значительно более раннему, чем потоп Девкалиона[60]. Низкая ограда из розового самана закрывает храм по гребню холма и проходит на расстоянии, равном примерно ширине площади Согласия[61], параллельно второй ограде из редких камней, покрытых сверкающей слюдяной глазурью. Когда открываются ворота второй ограды, изнутри доносятся священные звуки и шумы, а глазам открывается зрелище, которое приводит в замешательство.
Вот он — храм, со своим орлом, расправившим крылья и охраняющим священный Фаллос. Огромные волны серебристых отблесков дрожат на мраморных стенах, вызывая в памяти многочисленные крики, которые во время великих праздников, посвященных солнцу, испускает Аполлон Пифийский. А вокруг храма, выходя из огромных черных ртов сточных канав, снуют служители культа, словно рожденные потом земли. Ибо в храме Эмесы служебный вход находится под землей, и ничто не должно беспокоить пустоту, которая окружает храм по ту сторону самой дальней ограды. Поток людей, животных, утвари, тканей и съестных припасов рождается в многочисленных уголках торгового города и стекается к подземельям храма, словно создавая вокруг его хранилищ занавес огромной паутины.
Это таинственное месиво людей, живых и освежеванных животных, металлов, продуктов и различных изделий, которые затаскивают вглубь холма существа, напоминающие рачков-циклопов, в определенные часы достигает пароксизма, когда сливаются воедино все крики, топот, шум, — и поток этот бесконечен.
Все эти мясники, конвоиры, возницы и распределители, которые выходят из храма через подземные ходы и целый день рыщут в городе, чтобы предложить хищному богу его четырехразовую ежедневную норму еды, встречаются под землей с теми, кто совершает жертвоприношения, пьяными от крови, ладана и расплавленного золота; с мастерами литейного дела, с герольдами, оглашающими время, с молотобойцами, что круглый год куют в своих глубоких норах, — словом, со всеми, кто появляется из подземелья только в день предсказания Пифийских Игр[62], называемых также Гелия Пифия.
И вокруг четырех больших ритуальных трапез солнечного бога вращается толпа жрецов, рабов, глашатаев, храмовых служек. И сами эти трапезы не просты: каждому жесту и ритуалу, каждому кровавому действу и ножу, погруженному в кислоту, а затем протертому, каждой новой детали одежды, которую Бассиан снимает или надевает, каждому отголоску удара, каждой неожиданной смеси золота, серебра, асбеста или электрума[63], каждому вертлюгу, пересекающему сверкающие подземелья с грохотом Космического Колеса, — всему соответствует взлет идей, мрачных и вымученных, влюбленных в формы и горящих желанием возродиться вновь.
Масса золота летит в наполняемую циклопами пропасть в тот самый миг, когда Великий Жрец, приносящий жертву, неистово раздирает горло огромного грифа и пьет его свежую кровь. В алхимии это соответствует идее превращения чувств или ощущений в формы, а форм — в чувства или ощущения, что соответствует древним ритуалам египетских жрецов.
Этой идее пролитой крови и материального превращения форм соответствует идея очищения. Речь идет о том, чтобы отделить полученный результат от любого ощущения, от непосредственного и личного наслаждения для жреца, чтобы эта вспышка, этот взрыв быстрого исступления смогли вернуться, не отягощенные плотью, к принципу, из которого они вышли.
Отсюда эти бесчисленные помещения, посвященные одному единственному действию или даже простому жесту, крохотные каморки, которыми словно нафаршированы подземелья храма, его бурлящее нутро. Ритуал омовения, ритуал ухода, возвращения, лишения; ритуал полной обнаженности — во всех смыслах; ритуал разрушающей силы и неожиданного скачка солнца, ритуал появления дикого вепря; ритуал ярости альпийского волка и ритуал упертости барана; ритуал эманации мягкого тепла и ритуал великой солнечной вспышки в период, когда принцип мужского начала отмечает свою победу над змеем, — все эти ритуалы, на протяжении десяти тысяч комнат, следуют один за другим ежедневно, из месяца в месяц, от одной пары лет к следующей паре лет; и они повторяются от одеяния до жеста, от шага до струйки крови.
То, что при отправлении ритуалов религии Солнца, как это происходит в Эмесе, находилось снаружи и было видно толпе — лишь часть, смягченная и сокращенная. Только жрецы Пифийского Бога смогли бы раскрыть все мучительное, болезненное и отвратительное, что содержится в их религии.
Если вращающийся фаллос, на который надевалось множество платьев, обозначает все черное, что таится в культе солнца, то шумные этажи, которые уводят идею солнца под землю, через свои ловушки и колдовские обряды, как бы разрубленные на частицы отдельными краткими ритуалами, физически представляют мир бесконечно мрачных идей, для которых обычные истории полов — не более чем оболочка.
Эти идеи, определившие солнечный культ в том виде, в котором он существовал в Эмесе, приближаются к космическому злу принципа, для которого любой ошибки, периодически совершаемой людьми, было достаточно, чтобы предоставлять отвратительные отверстия для плотских наслаждений, боготворя его за то черное, что в нем имеется.
Перевернутый треугольник, который образуют бедра, когда живот углом уходит между ними, воспроизводит темный конус Эреба, в пагубное пространство которого внедряются в экстазе почитатели солнечного фаллоса, согласные в этом с пожирателями лунных менструаций.
Но это отнюдь не коитус — это смерть, и смерть в свете безнадежности и отчаяния, в утрате частицы Бога, беспомощное лицо которого эти изначальные религии обнажают, беспомощное и в то же время злое, точно золотая монета, которая, чтобы продемонстрировать свое верховенство над сферой низших деноминаций, взирает, как от нее отпадает частица, обремененная весом свинца.
И все это, открывая зловещий характер такой монотеистической по сути религии, доказывает, что сам Бог представляет собой лишь то, что из него творят.
Если каменные треугольники пирамид Египта являются обращением к белому свету, то надо полагать, что подземный центр храма Эмеса является чем-то вроде треугольного фильтра, фильтра для человеческой крови.
