На хуторе — добротный дом под черепицей, в центре двора — колодец, вокруг еще несколько построек на мощных каменных фундаментах.
Никого не встретив во дворе, мы прошли в сарай и снова подивились. У входа стояли деревянные башмаки, как мы догадались, их обували, когда входили в хлев. В стойлах, что тоже было неожиданностью, жевали сено корова с телком и пара лошадей, в отделении для свиней хрюкали дородные матрены, вокруг них сновало разнокалиберное потомство. Значит, на хуторе кто-то есть, кто-то ведь ухаживает за этой живностью.
Но вот где-то звякнуло, стукнуло, и на пороге дома возникла женщина. С трудом выяснили, что она домработница, а хозяев нет, «ушли». Действительно, хозяева зажиточных хуторов уходили с немцами на запад или скрывались в местных лесах. На все наши вопросы женщина отвечала одним словом: «не супранту», то есть «не понимаю». Мы нашли под навесом несколько подходящих для нашего случая тесин и направились в обратный путь.
По дороге в роту я то и дело возвращался в мыслях к судьбе своей родной деревушки Новая Лутава, что затерялась в приднепровских песках белорусского Полесья.
По нашей местности война прокатилась дважды. В первый раз, летом сорок первого, бои прошли где-то в стороне от нас и не причинили разрушений. А вот осенью сорок третьего при форсировании Днепра Лутаве досталось.
На моих глазах огненный смерч спалил деревню в первый же день боев. От разрывов тяжелых снарядов задымили три гумна, набитые под конек крыши необмолоченным хлебом. Они горели долго и тяжело, выталкивая в небо клубы черного смолистого дыма, словно это плыли в море три могучих корабля, в котлах которых шуровали невидимые кочегары-великаны.
Затем налетели штурмовики, поливая огнем еще не подожженные дома, сараи, стожки сена в огородах, припасенные на зиму. Довершили дело немецкие солдаты-факельщики, на бегу поджигавшие уцелевшие от огня хаты. К ночи в деревне из сорока изб осталась одна-единственная — изба деда Федота, жившего от нас через двор. В нее снесли раненых, а утром налетели «юнкерсы» и разбомбили этот импровизированный медсанбат в пух и прах вместе с санитарами и пациентами.
От «сильно укрепленного опорного пункта», как назвали 22 октября 1943 г. в сводке Совинформбюро Новую Лутаву, остались одни пепелища. Даже деревья, какие не успели пустить под блиндажи и окопы, были обезглавлены и иссечены осколками и нелепо торчали из земли диковинными обрубками. Такую картину застали вернувшиеся домой лутавцы, которые, пока гитлеровцев не отогнали подальше от села, скрывались на болотах от обстрела, а большей частью от угона в неволю.
…В роте нас уже ждали. Кто-то наносил к могиле горку свежего елового лапника. Зелеными ветками была обозначена дорога.
Возле могилы распоряжались Смирнов вологодский и сержант уралец Шахматов. Это кадровые военные, прошедшие огонь и воду. Они примерно ровесники, обоим лет по 30–35. У Шахматова на висках проглядывает седина. Смирнов солидно облысел. Оба призваны из запаса, но дело свое знают. Судя по тому, как распоряжаются у могилы, хоронить им приходится не первый раз. Помогая друг другу, они укрепили стенки могилы тесинами, выстлали дно ветками, затем уложили тела погибших и прикрыли их плащ-палаткой.
Уже темнело, когда на месте захоронения вырос холмик земли, его тоже обложили зеленым лапником. К свежеобтесанному столбику прикрепили дощечку с тремя именами. Над могилкой прозвучал скромный салют — несколько выстрелов в сторону противника.
Наш взвод оставили ночевать здесь же, у переправы через овраг. Какой-никакой военный объект — требуется выставить пост. Да и сил нет идти куда-либо устраиваться получше. Под обрывом выбрали место, где укрылись палаткой от дождя и в то же время, не высовываясь наружу, могли наблюдать за дорогой. «Оружие в козлы» с остатками второго взвода тоже пристроился неподалеку коротать время до утра.
Расстроенные, опустошенные, мы держимся на одном самолюбии. Выложили сухой паек, чтобы перекусить — первый раз за весь день, вернее будет сказать, за эти длинные сутки, которые тянутся со вчерашнего вечера. Долго молчим. О чем говорить? Кто следующий? Этого никто не знает. И хорошо, что не знает. На войне сподручнее жить «не заглядывая вдаль».
Но долгое молчание тягостно. Оно требует разрядки. Первым не выдерживает одессит Коля Рожук. «Так кто они, те ребята, сержант?» — обращается он к Шахматову. «Который постарше — из последнего пополнения». Действительно, недавно в роту пришло несколько «старичков», лет по 40–45, из Западной Украины. Видно, только освободили местность и призвали. У них были странные фамилии, они плохо говорили по-русски, но хорошо владели топором и пилой — знать, потому и очутились в саперах. «А двое юнцы, из чувашей, кажется». «Юнцы» — это из летнего пополнения, с которыми и я прибыл в батальон. В тех маршевых ротах, что формировались в Суслонгерских лагерях за Волгой, было много местных ребят 1925–1926 года рождения — марийцев, чувашей, мордвы. Среди них тоже было много путаницы, так как то и дело попадались однофамильцы — Николаевы, Петровы, Федоровы. «Этим, — добавил сержант, — лет по восемнадцать. Небось не брились еще ни разу».
Слова сержанта «Этим лет по восемнадцать» включили во мне какой-то рычажок-контакт, и я непроизвольно воскликнул: «Братцы, а какое сегодня число?» Кто-то назвал. «У меня же день рождения». Я не понял еще, хорошо это или плохо то, что я сказал, как отделенный поднялся с места и со словами: «Подождите меня, герои» — шагнул под дождь. Вскоре он вернулся в палатку и, подсвечивая фонариком, выставил в центр, где на куске брезента лежали хлеб и консервы, котелок со спиртом. Он разлил его по кружкам. «Помянем тех троих. — Сержант кивнул головой в сторону могилы на склоне холма. — Вечная память хлопцам». Я опрокинул в себя полкружки непривычной влаги и обжигающее действие ее, когда перехватывает дыхание, когда кажется, будто у тебя все выгорело во рту, запомнил с того дня на всю жизнь.
Был на войне еще день, когда я пил спирт вот так же, из кружки, пил раз за разом и не пьянел. Случилось это уже в Померании в феврале или марте сорок пятого. Мы преследовали отступавшего неприятеля. Корпус катился вперед с размахом, легко и быстро, почти не встречая сопротивления, как вдруг, когда наши танки вышли из леса на просторный луг, путь преградила небольшая речушка. Немцы взорвали мост буквально у нас под носом, а мы даже мысли не допускали о том, чтобы замедлить темпы наступления. И вот тогда прозвучала команда командира корпуса генерала Панфилова: «Саперов вперед!» Нам было дано всего два часа, чтобы навести переправу. В дело подключились танкисты, автоматчики — одни валили в лесу деревья, другие волокли их на крепких буксирных тросах к реке. Спешка была такой, что танкисты не заметили, как длинный хлыст скользнул с дороги в кювет и буквально растер не успевшего выскочить из окопа пулеметчика, который вел оттуда наблюдение за противоположным берегом.
Как одержимые, мы набрасывались на бревна и тащили их в воду, чтобы схватить скобами, укрепить на сохранившихся сваях. Мы работали по горло в холодной воде, без необходимых в таких случаях прорезиненных комбинезонов, и единственным средством нашей защиты были костер и бидон спирта на берегу. Всякий раз, выскакивая из воды, чтобы перевести дух, мы подбегали к бидону и делали глоток-другой, охлаждая «огонь» во рту комком рыхлого, еще сохранившегося в придорожной канаве не очень чистого снега.
Через два часа мост был готов. Танки устремились вперед, мы тоже укатили на их броне, и, странное дело, ни назавтра, ни в последующие дни никто из нас не заболел. Мы понятия не имели, что это такое — ангины, простуды и прочие модные теперь хвори. Однако способ противодействия им запомнился. И когда уже в недавнем прошлом в стране развернулась противоалкогольная кампания, я часто вспоминал фронтовую жизнь, когда глоток спирта был нужен так же остро, как глоток воздуха.
Сержант не забыл о моем «юбилее» и, когда по второму заходу разлил в кружки еще по глотку теперь вроде бы не такой уж огненной жидкости, сказал: «Будь здоров, солдат, живи долго». Он достал из вещмешка комок слипшихся, в хлебных крошках, известных до войны розово-полосатых конфет «подушечки». Ими мы и закусили. С тех пор я праздновал свой день рождения много раз, отмечал «круглые даты», юбилеи, но тот день запомнился больше всех других.
