Через день было получено разрешение восстановить банно-прачечный комбинат. За это взялись пленные инженеры Химикус и Заботин. Врачи начали наводить порядок в санчасти, бараках и казармах. Многие пленные, измученные голодом, болезнями, потерявшие всякую надежду на спасение, отказывались убирать и чистить помещения. Как тяжелый удар кнута, приходилось Беляеву не раз слышать за спиной злобный шепоток:

— Выслуживаешься, гад!

Но он делал вид, что ничего не замечает. И еще пуще бранился, кричал, грозил доложить самому господину коменданту, если не будут заделаны выбитые окна, не сделана уборка и дезинфекция. И была какая-то неведомая сила в этом донельзя истощенном человеке. Так энергично, по-хозяйски он распоряжался, что люди брались за работу, и в сердцах многих загоралась слабая искорка надежды: а может, еще не конец?

К зиме кое-что удалось сделать. Заработала котельная, банно-прачечный комбинат, в казармах стало теплее, чище. Начали кипятить воду, по предложению Шадурского витаминизировали ее хвоей. В санчасти тайком от немцев подкармливали тех, кто вовсе обессилел, оказывали больным всю возможную помощь. Усилия медиков не могли, конечно, остановить фашистскую машину истребления, но многим военнопленным сохранили жизнь. Смертность в лагере снизилась. Это доставляло Беляеву удовлетворение.

Он жил надеждой вырваться из лагеря. И мог это сделать, так как имел пропуск в комендатуру, аптеку, тифозный барак. А остальные? Беляев присматривался к товарищам, чувствовал, что и они его изучают. В конце концов пришел к убеждению, что это надежные люди. И если не все пойдут на прямой риск, то и не выдадут. Под видом проверки готовности помещения к зиме Беляев собрал на чердаке санчасти тех, кому доверял, сказал то, чего все ждали и что кто-то должен был сказать:

— Предлагаю открыть карты. Я человек русский, советский, коммунист и никогда не примирюсь с тем, что творят на нашей земле изверги-немцы!

Заулыбался, закивал головой доктор Ага. С восхищением смотрел на своего старшего товарища Костя Шадурский. Врачи Матюха и Симанский были немногословны:

— Наше мнение не расходится с вашим, Степан Васильевич.

«Доктор Ага» открыл свое настоящее имя: Александр Яковлевич Мильцман, член партии с 1917 года, батальонный комиссар.

Решили искать надежных людей в поселке. Беляев верил, что такие люди должны быть. Но как связаться с ними?

Сославшись на обострение язвенной болезни, Беляев попросил у Фельгенхауэра разрешение покупать в поселке продукты. Тот не возражал, намекнув, что коллега не должен забывать и его.

Теперь можно было действовать увереннее. В поселке Беляев не раз встречал ничем не приметного парнишку. Казалось, что он хочет заговорить, но не решается. На этот раз, заметив паренька у аптеки, Беляев подозвал его и спросил:

— Ты не знаешь, мальчик, у кого можно купить молока и яиц?

— Не знаю, дяденька, сами все голодные. Но я у мамы спрошу, а завтра, когда в тифозный барак пойдете, вам скажу.

Беляев отметил про себя, что мальчишка знает, когда и куда ходит обер-артц, и сказал:

— И на этом спасибо. Давай знакомиться. Меня зовут Степан Васильевич. А тебя?

— Меня Дима.

В сердце кольнуло: Дима! Так и его сынишку зовут. Как-то они там?

На другой день Дима Потапенко отвел Беляева и Мильцмана в дом Войткевичей. Приняли их сдержанно, но вежливо, хозяйка дала немного яиц и масла. Осторожные попытки завязать разговор о положении на фронте ни к чему не привели. Хозяин ответил:

— Мы с вами одно радио слушаем.

Назначили день следующей встречи, обещали раздобыть свиного сала.

А когда эта встреча состоялась, вспомнили про сало только в самый последний момент. Да и какое тут сало! У Войткевичей оказались бывший заведующий местной школой Трукшин, учитель Дорожкин.

— Мы знаем, Степан Васильевич, — сказал Трукшин, — что вы советский патриот. На нас вы тоже можете положиться.

И, как доказательство, протянул Беляеву «Правду» с сообщением о торжественном заседании в Москве и военном параде на Красной площади 7 ноября 1941 года да несколько листовок.

Трукшин передал указание подпольного Полоцкого райкома партии: препятствовать вербовке военнопленных в особые команды, организовать побеги из лагеря, поднимать дух людей.

Эта встреча окрылила Беляева и его товарищей, придала им новые силы.

Наиболее удобным способом агитации было… гадание на картах. Когда подпольщики узнали о наступлении наших войск под Москвой, они заранее выбрали военнопленного-москвича, узнали, кто у него дома. Потом один из них разложил карты:

— Супруга твоя и дети живы-здоровы, ждут тебя. Дом твой цел. Ломились в него бандиты, но запор не по зубам оказался. Поломали зубы да и ноги еле унесли… Так что не вешай голову, друг!..

В конце декабря с лагеря был снят карантин, и немцы начали вербовать пленных в «особые команды». Как правило, эти попытки проваливались. Но на работы в Германию направляли насильно — лишь бы человек был здоров. Как помешать этому? Беляев во время первого осмотра одного за другим браковал кандидатов на отправку по болезни.

Но это было не очень надежно. В конце концов немцы могли проверить и обнаружить обман. Тогда Беляев написал рапорт старшему врачу комендатуры о новой вспышке тифа. На лагерь вновь был наложен карантин, и всякая вербовка прекратилась.

А тем временем подпольщики вывозили из лагеря бойцов и командиров под видом тифозных больных, а то и с трупами умерших. Поселковые патриоты-подпольщики направляли беглецов в партизанские отряды, созданные Полоцким и Россонским райкомами партии. Не раз уводил пленных к партизанам связной комсомолец Дима Потапенко. По доносу юношу схватили немцы, жестоко били, пытали. Юный герой, любимец партизан, погиб, но никого не выдал… Сейчас в Боровухе-1 три памятника: воинам, павшим при освобождении поселка от гитлеровцев, замученным в лагере военнопленным и Диме Потапенко.

Пришло время, когда добрые люди помогли и самому Беляеву. Вот что об этом сообщила мне в письме Диана Егоровна Шанько из города Солигорска в Белоруссии:

«Мать моя была связной у партизан. От подпольщиков матери было задание связаться с лагерем военнопленных в Боровухе-1, найти там врачей. Все сложилось удачно. Встреча матери и Степана Васильевича была организована. Мать вернулась, у нее были все данные о Беляеве. Она пошла в немецкую комендатуру местечка Борковичи и предложила свои услуги. Мол, столько тифа вокруг, умирают люди, а некому работать. А муж моей двоюродной сестры — врач, сидит без дела в лагере в Боровухе. Там его одна моя односельчанка видела. Если это правда, то мать за него ручается головой, и немцы могут его под расписку выпустить на лечение больных тифом.

Степана Васильевича мать привезла в деревню Рожевщина. Моя первая встреча с ним. Я, босоногая и голодная, слезла с русской печи посмотреть на пленного. Худой, немного сутулый, небритый. А глаза? Сколько горя и тоски, смешанной с радостью свободы.

Степан Васильевич жил несколько дней с нами в Рожевщине, в доме материной сестры Дарьи Павловны Борисенок. Немного окреп. Потом переезд в Борковичи. Там по распоряжению бургомистра отвели дом под медпункт. Люди шли туда лавиной. Они обязаны Степану Васильевичу тем, что живут и сегодня. Народ его помнит. Много добрых слов говорят о нем…»

Борковичи — небольшое местечко на железной дороге между Полоцком и Верхнедвинском. Перебравшись туда, Беляев явился к коменданту. Тот, как и лагерное начальство, оставил врача стоять у порога, а сам развалился в кресле. Переводила полная пожилая женщина с лицом много потрудившегося на своем веку человека. Эта женщина чем-то располагала к себе. Держалась с немцами свободно, с достоинством. Кто она? Почему служит немцам?

В конце января позвали к переводчице. Жила она в доме сестры. Встретили Беляева приветливо, представились: Мария Васильевна и Анна Васильевна Мартиновские. Переводчицей была старшая из сестер, Мария. Она лежала с тяжелым приступом.