Казалось бы, надо поберечься в последние страшные дни. Но все, кто дрался тогда в Берлине, помнят: многие солдаты и офицеры выписывались из госпиталей досрочно, чтобы лично участвовать в главном событии Великой Отечественной, а раненые не хотели уходить из боя. Так велик был гнев всего нашего народа и гнев каждого.

С утра 2 мая еще шли тяжелые бои. Наши штурмовые группы блокировали дом за домом. К вечеру на город пала неожиданная тишина. Гитлеровский гарнизон капитулировал. Вражеские солдаты, лейтенанты, майоры, полковники и генералы — многие из них в свое время дошли до Ленинграда, Москвы, Сталинграда, но так и не сумели взять их! — побитые, теперь выбирались из бункеров с белыми флагами.

Так вот они какие. С потухшим взглядом, униженные, жалкие. Неужели это они в августе 1941-го маршировали, засучив по локоть рукава, в «психической» атаке под Русскими Анташами?.. Да, настал заветный срок.

Курсанты-пограничники, мы поклялись сумрачной осенью 41-го, хороня боевых побратимов:

— Если хоть один из нас дойдет до Берлина — помянет добрым словом погибших товарищей!

Можно бы сделать и скидку на возраст: ведь были мы тогда, по сути, еще мальчишками. Да и ко Дню Победы мне едва минуло 25, но год войны не зря засчитывается за три…

Забрезжил первый день удивительной мягкой тишины… В побежденном Берлине ни канонады, ни стрельбы, ни пистолетного щелчка. Послышались нежданно бряканье котелка, сигнал автомобиля, обычные человеческие голоса и даже ожил, зазвенел смех у наших славных девчат-связисток. Какое же диво — сила жизни: в изуродованных, но все же бурно зазеленевших Тиргартене и Трептов-парке заверещали, засвистели с переливами птицы! В тот день, 3 мая, утром мы с однополчанами поспешили к рейхстагу.

К разбитому вдрызг куполу, фактически к его голому каркасу-скелету ехали на «газиках», «виллисах», «зисах», трофейных «оппелях» и «шкодах», на лошадях, мотоциклах и велосипедах, а чаще шли пешком, пробираясь разрушенными мостами через руины и бывшие улицы, — стремились сюда, к высоко в майское небо вознесенному над куполом алому флагу, советские солдаты и офицеры всех частей, приступом взявших логово проклятого фашизма.

Когда мы подошли к рейхстагу, обугленный, с дырявыми от снарядов боками, с выбитыми, пустыми глазницами окон, с проваленной крышей, обрушившимися колоннами, он еще смрадно дымился. Возвышались везде кучи вражеских трупов, оружия, круглых противогазов. А вокруг его стен сосредоточенно трудились сотни тех, кто с боями дошагал сюда от Волги до Буга и Днестра и дальше, через Вислу, Одер и Шпрее. Выбивали, выцарапывали, надписывали — и свои фамилии, и имена погибших друзей и родных, и города, деревни, местности, откуда добрались сюда, коли враг потревожил.

Запомнилось несколько надписей: «Папа, я дошел за тебя!», «Привет из Ленинграда», «…от меча и погибнет!».

Жарко вдруг мне стало. Что написать? Нашел я твердый и острый камень, по-моему, кусок гранита. С трудом отыскал достойное и свободное еще место — прямо у главного входа в рейхстаг, справа от него, наверное, как символ надменной и задиристой германо-прусской военщины, торчала то ли каменная, сейчас уже не помню, то ли чугунная литая вооруженная фигура, изображавшая рыцаря, ратника или во всяком случае некоего грозного вояку, впрочем, изрядно уже изрешеченного пулями. И, пожалуй, массивнее дырявой фигуры был каменный постамент, меченный осколками наших снарядов, как и весь поверженный рейхстаг.

На этом-то постаменте, ударяя изо всех сил острым камнем по камню, с искрой высек, врезал я — за себя и всех друзей-пограничников — большие, глубокие, издалека видные буквы, одно широко выписанное слово: ШОРИНЕЦ.

Нет для меня слова дороже.

В нем самоотверженность дзержинцев-пограничников. Боевая честь огнем опаленной юности. Вечная память сложившим голову за Отечество. Это ему, Николаю Александровичу Шорину, замечательному командиру нашего курсантского батальона пограничников, ему, умному, смелому, расчетливому, ему во многом мы обязаны тем, что сегодня можем честно смотреть в глаза друг друга.

Меня часто спрашивают: страшно ли было на войне? Что самое страшное?

Да, на войне было страшно.

Страшен был ошеломляющий огонь: густые разрывы снарядов и мин вокруг занимаемого тобой окопа, горящие траншеи, секущий огонь пулеметов, ночная бомбежка. Неспокойна душа и при подходе танка. Он ревет, стреляет, гусеницы сзади пыль поднимают, и создается впечатление, что на тебя надвигается огненная стена.

Но самое страшное — потеря боевых друзей. Ведь каждый новый день мог стать последним и в твоей жизни. Но это не был животный страх перед смертью. Страшно было только подумать, что ты не сумеешь дожить до победы. Всем очень хотелось увидеть этот день.

Сейчас историки делят войну на периоды. Вот, мол, период был трудный, решающий. Дальше было легче. С точки зрения политической, исторической и стратегической это, конечно, возможно и так. Но для солдата вся война одинакова. От первого дня до последнего. Ленинград, Прибалтика, Варшава, Гдыня, форсирование многих малых и больших рек — каждый из этих рубежей можно назвать историческим. Я прошел их все. Войну закончил в Берлине. Не город, а сплошные каналы с крутыми берегами, одетыми в гранит. Подходишь к берегу на штурмовом плотике, а сверху — гранаты. Тем, кто остался в живых, — по заранее приготовленной лестнице наверх, а там — пулеметы в лоб.

Все было за эти военные годы, но не могу вспомнить, чтобы кто-то подвел меня в бою, не выполнил приказ, отступил там, где можно было победить. С хорошими ребятами мне посчастливилось воевать.

Мысленно подводил я итоги войны. Не пройденными километрами мерили фронтовики прожитые на войне годы, а жизнями, жизнями боевых друзей. Сколько дней и ночей проведено на войне? Один день на фронте считался за три. Скажу откровенно, неточная бухгалтерия. И тридцать мирных дней не сравнить с одним фронтовым.

…А теперь ехал в Москву на Парад Победы.

Для участия в нем было назначено по одному сводному полку от каждого фронта, а также сводный полк Военно-Морского Флота и части Московского гарнизона.

Полк нашего фронта возглавлял Герой Советского Союза генерал-лейтенант М. П. Рослый.

Часть состояла из семи батальонов разных родов войск. В каждый батальон входили две роты по сто человек, а роты состояли из десяти отделений, во главе каждого стоял офицер. Естественно, повсеместно было много желающих попасть в сводный полк. Отбирали статных, рослых, стройных воинов. В этой связи вспоминается такой эпизод. Сводный полк 1-го Белорусского фронта, в составе которого мне довелось участвовать в Параде, формировался в Карлсхорсте под Берлином. Первое построение. Расстановка по ранжиру. Утро было хмурым, прохладным. Накрапывал мелкий дождь. Мы были в плащ-накидках. Сначала все шло хорошо, а потом случилась заминка. Невысокого роста воин, что называется, не вписывался в общую картину.

— Не годен! — окинув его взглядом, произнес полковник. — Следующий!

— Кто не годен? — спросил бывалый фронтовик. — Как воевать — годен, а на парад — не годен?

На шум голосов подошел командир сводного полка. Негодующий смутился, увидев генерала.

Лицо показалось генералу знакомым. Он что-то вспомнил, потом сказал:

— Снимите плащ-накидку!

Тот снял. И все увидели на гимнастерке старшины Николая Ходосова Золотую Звезду Героя Советского Союза. Это был тот самый Ходосов, который отличился в боях за Зееловские высоты. На фронте — с первых дней войны. Был 7 раз ранен. В разведке проявил исключительное мужество и находчивость. Взял в качестве «языков» 22 фашистских солдата и 6 офицеров. А однажды фашисты установили на переднем крае громкоговорящую установку и, ведя свою гнусную пропаганду, призывали наших бойцов переходить на их сторону, обещая всяческие блага. В ответ разведчики во главе с Ходосовым совершили дерзкую вылазку и захватили в плен вещателя вместе с его аппаратурой.

— Такого орла да не взять? — произнес генерал. — Зачислить в полк!