— А тебе хотелось?

Тюссен засмеялся. Странно прозвучал его смех под этой крышей, среди старого хлама. Начинало темнеть. Тюссен вынул из кармана связку ключей и, прежде чем отпереть дверь, показал их шефу. Наконец путь в таинственную комнату был открыт. Бело вошел не сразу. Он осматривался. Блондель внимательно следил за выражением его лица.

— Ты был прав, — сказал Бело. — Тут очень красиво. И все новое. — Он шагнул вперед. — Обратите внимание на следы грязи и краски на ковре. Смотри! Мольберты! Ты о них ничего не говорил.

— Пустые мольберты, — уточнил Тюссен.

— Очень удобно иметь мольберты, чтобы расставлять на них картины, — ответил Бело. — Вон там у окна, на треножнике — черт знает, как он называется, — толстая пачка с эскизами. А эти две пустые рамы? — Бело схватил Блонделя за руку. — Я тебе скажу, чем эта комната отличается от тех двух внизу. Не только на мольбертах, но и на стенах — ни одного полотна! Мадемуазель Сарразен ничего тут не повесила! Посвети, Тюссен!

Полицейские внимательно осмотрели стену, нигде не было видно следов гвоздей или даже кнопок.

— Теперь займемся папкой, — сказал Бело.

Их снова ждал сюрприз. В папке не было рисунков, только цветные репродукции картин с карандашными отметками на полях. Все это были репродукции произведений Ван Гога. Бело пригляделся к пометкам: почерк мадемуазель Сарразен. Даты, названия стран и коллекций, форматы. Некоторые фрагменты были обведены. Присматриваясь ко всему этому, Бело сказал:

— Я понимаю, почему торговцы картинами уговаривали ее составить каталог. Все, что мы тут видим, возможно, и есть материалы для каталога, только почему они так тщательно скрывались? А книжки?

Блондель, усевшись на табуретку перед низкой полочкой, начал читать надписи на корешках:

— Ренуар, Моне, Мане, Пикассо. Брак. А вот и наш знакомый. Ван Гог. Ван Гог, Ван Гог, дальше — только Ван Гог.

— Хотел бы я знать, — сказал Бело, — зачем в такой комнате нужен гобелен. С Ван Гогом и прочим он сочетается, как Версаль с торговым домом Самаритен!

— Похоже, за этим что-то кроется, — промолвил Тюссен.

— Вот именно. Двери. Ты хотел вторые — вот они.

За гобеленом действительно находились двери.

— Нет ручки, — сказал Блондель.

Бело потянул за раму гобелена, и дверь отворилась. Всех троих поразил вид, открывшийся их глазам. Казалось, в комнате неистовствовал сумасшедший. Полицейские приглядывались к этой мерзкой картине, время от времени восклицая:

— Все тюбики с красками втоптаны в пол!

— Палитра разломана на две части, словно ее пинали!

— А это полотно изодрано в клочья!

— Ты хотел сказать эти полотна. Их тут полно.

— На первом ничего нет. Разодрано пустое полотно. Это дает пищу для размышлений. Остальные порванные полотна тоже пустые, кто-то впал в дикую ярость, если потоптал краски и кисти грязными ботинками. И это, вероятно, произошло в воскресенье. Примечательно, что разъяренный гость, уходя, запер за собой двери.

— Может быть, он их машинально захлопнул, — заметил Блондель. — И эти и другие двери закрываются сами.

— Но ведь первые двери были еще заставлены ящиками!

— Заставить их мог кто-то другой, — возразил Блондель.

— Верно. Тюссен, иди взгляни, может, уже приехали люди из отдела криминалистики.

— Слушаюсь, шеф.

Тюссен прошел в первую комнату и тут же вернулся.

— Камин! Его тоже кто-то пнул. Медь вымазана грязью.

Бело и Блондель подошли к камину.

— Дайте-ка взглянуть, дети мои, — озабоченно произнес Бело. — Тут только горстка пепла. Нет, уцелел кусочек полотна.

— На этом полотне краска! — воскликнул Тюссен. — Кто-то пробовал спалить картину.

— И этот кто-то торопился, — прибавил Бело. — Мы возьмем кусочек полотна с собой.

Когда в комнате расположились сотрудники отдела криминалистики, Бело спустился вниз, в кухню, где Жизель вязала, слушая песенку Марлен Дитрих «Я вся от головы до пят…». Когда он вошел, Жизель встала и выключила радио. На этот раз Бело не старался быть приятным. На его лице появилась подозрительность, которая сильно его портила.

— Ты знала, что находится там, наверху?

— Вы имеете в виду чемоданы и коробки? — спросила Жизель, загипнотизированная грозно сведенными бровями Бело. — Мадемуазель запретила мне туда ходить.

— Слушай меня внимательно, Жизель. Я готов поверить, что ты само совершенство и никогда не ослушалась мадемуазель. Но ты не убедишь меня в том, что за целый месяц не заметила ничего особенного в этом доме, где происходили удивительные вещи, приведшие к отвратительному преступлению, и что ты ничего не знала про три комнаты там, наверху.

— Три?

Бело усмехнулся, но эта усмешка была еще страшнее его насупленных бровей.

— Тебя удивило число? Не сам факт, что они есть, а число?

— Я хотела сказать, что их там много, — смущенно пробормотала Жизель.

— Верно. Даже слишком много. Тюссен! — Тюссен вошел в кухню. — Мне уже пора, я оставляю тебе Блонделя. Выясните, как человек, вообще не знавший о существовании комнат, может удивиться, что их три, а не две. С настоящего момента эта мадемуазель — подозреваемая.

У Жизель задрожали губы.

— Вы не имеете права!

— Все-то ты знаешь. Но у полиции слабый характер, и она легко следует дурному примеру. Ты тоже не имела права лгать.

Вот уже тридцать часов, с момента появления газет, в которых говорилось о «тайне кровавого чемодана», носильщик Люсьен Жирар, примерный семьянин, отец двоих детей, чувствовал себя королем Лионского вокзала. Он этот чемодан нес, бежал с ним, забросил его в вагон, а внутри лежала рука, женская рука! Узнав об этом, он потерял сон и аппетит. Странно, ведь он был на войне и видел, как разорванные снарядами тела его друзей повисали на деревьях. Но в том и заключается разница между войной и миром, что в мирное время единственное украшение деревьев — это листва и птицы. К тому же о его друзьях не писали на первых страницах газет. Сообщалось просто: «на фронте без перемен». Его здешние приятели прекрасно его понимали. Когда вчера пришел первый репортер и спросил: «Где тот носильщик, который нес чемодан?», Жирар был еще на вокзале, хотя работа кончилась. Кто бы, прочитав такое известие, сидел дома? Он хотел побеседовать с приятелями, но, увидев репортера, подал друзьям знак, что его тут нет. Тогда Бесперто, тертый калач, скроил мину «ах, какая жалость» и сказал: «Вообразите себе, он как раз сегодня утром уехал в Ланды по случаю первого причастия своей племянницы! Он, конечно, будет огорчен, что не встретился с вами!» Эту трогательную историю рассказывали репортерам целый день.

Теперь Жирар и Бело, чокаясь полными рюмками, смеялись над выдумкой Бесперто.

— Ваше здоровье! — сказал Жирар.

— И ваше!

Они сидели в маленьком тихом кафе недалеко от вокзала. Жирар рассказывал. Когда поезд до Марселя тронулся, он подумал: «Если так каждый клиент станет натягивать мне нос, придется отдать детей в приют!» Потом этот случай как-то выпал у него из головы. И вдруг во всех газетах появилось сообщение об убийстве и о «кровавом чемодане»! Такое с ним случилось впервые. Однажды трое полицейских задержали его тележку. Двое схватили чемоданы, а третий вцепился ему в плечо. Но тогда речь шла просто о наркотиках. Отрубленная рука — совсем иное дело!

— Да, — вспомнил Жирар, — когда этот парень уехал, не расплатившись, я бродил по вокзалу до полуночи, ждал, что водитель заметит свою ошибку, вернется, а я ему расскажу, что и как, и, может, мне за это что-нибудь перепадет. Правда, чемодан был легкий…

Жирар прервался. Пусть господин комиссар его извинит, если у человека что-то лежит на сердце, ему хочется об этом рассказать. А как свидетель он может сообщить, что, когда полицейский позвал носильщика, этот молодой человек стоял совершенно обалдевший. Один чемодан был на мостовой, другой, тот, «кровавый», он держал в руке. Глядя на него, он повторял: «Чемодан… Чемодан…» Жирар описал свой марафон. Повезло тому парню, что ему попался такой резвый носильщик, иначе он точно опоздал бы на поезд.