«Суши свои крылышки, бабочка…» Суши свои крылышки, бабочка. К вечеру лишь Поймешь, для чего столько дней была скомкана На ветке в куколку. А веткой ветер рулил, Сшибая яблоки, чтобы слюна и оскомина Мешали выговорить до конца алфавит Пацанам, у которых желания кроме, Над нестриженной челкой все время бурлит Предвкушенье свободы и жажда крови. Ветер треплет тебя и лохмотья гнезда На соседней ветле. Из зеленого полога Скоро ты улетишь, и игла, как звезда. Сверкнет в троеперстии энтомолога. В доме пахнет табаком и кашлем, зеркала бесцветный свет не множат; он на завтрак ест пустую кашу, поскорбит – и на обед её же. На вопрос: кто главный? – нет ответа, а в душе, как ветер совесть воет, Слишком быстро тлеет сигарета — хочется курить помимо воли. Ветхая душа, как промокашка, дым впитает, как впитала многих, и, шипя, последняя затяжка в жёлтой тишине оплавит ноготь. «Белка без колеса по лесу скачет…» Белка без колеса по лесу скачет, — Сколько удачи в цепких лапках её. Мельтекруженье Земли здесь не заметно. Круглая клетка медленно в зиму плывёт. Детство на пыльных и жарких улицах. Крики точильщиков, вопли Мордасовой, Лязги трамваев. Рыжая курица Роется в мусоре. Лучики Спасовы Перебирают дымок над лампадой. В каждом окне скучает алоэ. Над пузатой купеческой балюстрадой Воблы сухие грустят о полоях. В небе трещат змеи из «Правды». Вода на Стрелке – теплее крови. Капает в лужу гидрант неисправный, И голубятни на каждой кровле Ждут возвращенья небесных посланников. На длинных верёвках – птички-прищепки Сидят на рубашках, штанах и подштанниках, Штакетника клавиши связаны цепким Вьюнком, возомнившим себя музыкантом. Он повсюду развесил раструбы нежные, И волшебные звуки неслышным дискантом старушкам под ноги роняет небрежно… Проглотишь наскоро булку с кефиром, И бегом на Волгу, но застынешь под аркой, увидев, как обгоняет буксиры Белоснежная «Память товарища Маркина». И кто-то скажет – тихо, но внятно и кратче грозы улетевшей отсверка. А на промокашке – чернильные пятна, и в натруженных пальцах – попытка почерка. Медведь в декабре спит спокойно в берлоге, а я вспоминаю июльское палево — вот единственно чем моя онтология отличается от онтологии палео, а студёное небо цвета жухлой половы ежедневно сдирает декабрь-наждак. Остаётся забраться в бездумье, как в логово, претвориться немым, стиснуть зубы и ждать, когда верба набухнет в любовном раже, и опять из асфальта, в пику весне прорастут, как опята, загонщики пейзажей, закопанных заживо в прошлогодний снег, и станут муторно мучить кобальт, подмешивая к сини скуку и соль, а новая, ещё тесная обувь нарежет газоны тропинкой косой на Харибды и Скиллы. В кровеносной оплётке станут рыльцами дыры бурить комары, пережившие зиму, и вороний слётки сумасшедшими звёздами упадут во дворы, из которых нет выхода ни к Зодиаку, ни к любому другому из внешних кругов. Лето бросится жить, и степь, как собака, встрепенётся от шороха наших шагов. А сегодня ещё один день минул, меркнет свет заоконный, и я тороплюсь в графе «достиженья» поставить минус. Минус на минус – даёт плюс. «Очень трудно промазать, стреляя с пяти шагов. Даже если Вы сразу хотели простить врагов. Даже если у Вас от волненья рука дрожит. Даже если сомненье на сердце бревном лежит. Так что, сударь, стреляйте! Ваш выстрел украсит век! Постарайтесь понять, что Ваш враг это не человек. Попытайтесь представить, что он воплощенное Зло. И молитесь! Молитесь, чтоб Вам в этот раз повезло. Эх вы сударь! Зачем же в овраге ворон пугать? Что же скажет о вашей отваге и чернь, и знать? Кто теперь Вас на бал или в гости к себе позовёт? Видно с дворнею в кости играть – Ваш черёд настаёт! Ну да ладно. Мне ехать давно пора. К сожалению, нынче у Вас не пошла игра. Кстати! Я собираюсь на днях по делам в Кострому, так что Вам предстоит изъясняться везде самому». Падал снег в колею, и подтаивал снег внутри. «Всё – я больше не пью!! Это просто, как трижды три». «Когда луна трухлявым бивнем…» Когда луна трухлявым бивнем Толкнёт к зиме земную ось — Приветствую не то, что родилось, А то, что неминуемо погибнет: Хруст мокрых стеблей под пятой, Осу, жужжащую в межрамье, Осоку жёлтую и воду в кране, Так и не ставшую святой. За смертью смерть нам дарит жизнь, Но в ежегодной круговерти, В скольжении от жизни к смерти Всё больше жизнью дорожишь. И по дороге всякий куст С листом последним на ветру, Который облетит к утру, Мне мил и дорог, даже пусть Вокруг бурлит, шипит и брызжет, Как из шампанского под нос, Из-под шипованых колёс Дождя дождавшаяся жижа. |
