Сейчас здесь будет и мой…
– Ощущаете ли вы свою беременность?
– Сегодня ей ровно восемь недель (день рождения).
– Почему не хотите рожать? – Я бы родила…
– Так что же, может, пойдете? (Может, и впрямь еще можно?)
– Нет, доктор, нельзя. Я не вытяну еще одного на свою зарплату.
– А муж?
– Нет у меня мужа.
– Простите, пожалуйста…
Вот и все вопросы отметены. Сосредоточенная подготовка, а врач моложе пациентки! Только, почему «простите»? Ты же не виновата, что твои руки будут сейчас убивать. Выбор наш. Твое дело сделать это так, чтобы принести как можно меньше вреда женскому организму.
– Потерпите, будет немножечко больно!
Меня бы назвали в больнице позднородящей. Появился такой термин сейчас – те, кому за тридцать, ринулись в бой. А мне просто будет немножечко больно.
Так – рывок, нажим на живот, туже, туже – тупая тянущая боль.
Прощай, моя девочка! Раз, два, три… шестьдесят восемь… сто пятьдесят. Все! Нет, снова: один, два, три… тридцать шесть… Холодно. Руки принимают стылость кресла, не дышится, не стонется. Под аккомпанемент противного жужжания уходит одна жизнь, за ней тянется другая.
– Не закрывайте глаза! Восемьдесят пять, восемьдесят шесть… Стоп. Все!
– Дойдете сами?
Хватит ли сил сказать: «Дойду, что мне сделается!»
Резко: «Взгляните мне в глаза!»
Летящие молнии воды, толчок сердца – пошло!
– Доведите ее. Быстрее! Следующая!
Койка. Злополучная простыня, прикрывшая чужую кровь, принимай меня, теперь уже пустую. Взрыва не будет. Заплачено!
Пусто. Знаешь, это быстро проходит. Двадцать-тридцать минут слабости и возвращается тепло. Вокруг такие же посиневшие губы, вогнутые лица. Еще немного, и мы потянемся к остывающим тарелкам с мутноватым больничным супом.
И появится голод, протолкнувший противный комок токсикоза теперь уже окончательно в ту пустоту, которая внутри. (Ощущаете ли вы свою беременность?) Что вы ощущаете сейчас? Неужели только голод?
Вспомни…
Он сидел на старом табурете напротив Людмилы Ивановны и, не отрываясь, смотрел на нее через стол. Ласковые мысли складывались в цепочки непроизнесенных слов…
– Милая ты моя! Вот и встретились, наконец! Теперь уж, полагаю, надолго. Не так как раньше…
Она поправила прядку волос, спадающую на лоб, вздохнула, налила себе чай, зеленый с запахом жасмина. Положила на блюдечко порцию сладкого творога и принялась есть аккуратно маленькой серебряной ложечкой. Тихо вздыхала, перебирая свои неторопливые осенние думы. Взгляд молчаливого собеседника ее не смущал.
– А раньше у тебя были каштановые кудри и зеленые глаза. Ты носилась по полям верхом на строптивом жеребце и не хотела меня замечать…
– Ну, чего ты на меня уставился? Творожка хочешь?
– Да любуюсь я тобой! Издалека гляжу – ты и не представляешь. Память у меня намного дольше твоей, ты и не догадываешься на сколько… Я восьмой раз уже возвращался, чтобы тебя найти. Каждый раз я другой, а ты все та же… И по-прежнему ничего не помнишь!
Убрав за собой посуду и наведя нехитрый порядок на столе, Людмила Ивановна ласково погладила его по голове и пожаловалась:
– Устала я что-то. Пойду, полежу!
– Иди, иди, милая! Я рядом! Буду целовать твои руки, волосы… То, что не дозволено было в прошлой жизни…
– Степан, перестань лизаться! Дай отдохнуть по-человечески!
– Ну ладно, ладно! – вздохнул он. – Я только проверю, как там у тебя сердечко? В порядке сегодня? Вот, печеночка, чувствую, беспокоит… Сейчас легкий массаж сделаю, должно помочь!
– Да не царапайся же ты! Распустил когти, вот остригу, будешь знать!
Наконец, оба задремали сладко и уютно, почти обнявшись. Вскоре Степан соскочил и разлегся на полу.
– Целитель, тоже мне! – проворчала хозяйка. – Лучше бы песенку спел, все не так скучно!
Он полежал немного на полу, сбросив ее недомогания в прохладу половиц, потом вернулся и, притулившись к ее щеке, замурлыкал что-то в самое ухо.
Перед глазами его вновь возникла картина их первого знакомства.
Юная красавица верхом на стройном ахалтекинце. Ее пышными волосами попеременно играет и солнце, и ветер, глаза горят восторгом предстоящей гонки. Конь под ней нетерпеливо переступает с ноги на ногу, трясет головой и пытается укусить хозяйку.
Она смеется, натягивает поводья, а потом смело пускает его в галоп. Юный конюх с безнадежным обожанием глядит вслед… Дочь хозяина недоступна для простолюдина. Ему остается только страдать!
Это происходило в прошлой жизни его души. Количество их, этих душ, отпущенных блуждать по мирам и временам, похоже, ограничено кем-то Высшим. Вот и переходят они от одного к другому, пробуя самые разные оболочки… Школа жизни – правильно пройденный урок выводит на новый виток, сохраняя прежний опыт, неправильный может отбросить на низшую ступень – без памяти, без претензий – отрабатывать новую жизнь.
Но какие бы испытания не выпадали его душе, неизменной оставалась тоска о любви, переходящей по всем оболочкам существования. Ее душа, наоборот, все время начинала с нуля. Не успевала взрослеть… В том времени, где они оба были человеками, он не имел права даже задержать взгляд на избраннице. Потом, в бесконечной путанице времен, лишь как награда или наказание – боль памяти о недостигнутом. А вот теперь, эта встреча состоялась, но она снова человек, а он? Существо высшего порядка в смешной оболочке кота…
Степан фыркнул, разбудив хозяйку.
– Ну что ты, непоседа мне покоя не даешь? Подобрала тебя, бродяжку, на свою беду! Никакого покоя с тобой!
– Подобрала, как же! Я сам тебя нашел, из толпы высмотрел. Тебе ничего не оставалось, как откликнуться. Там, где памятью обделена, сердце верно подсказало. Теперь я твой, а ты моя, с этим и жить будем! А потом еще надо посмотреть, кто кому больше нужен? Помнишь, когда я ногу сломал, а ты меня лечила? Так это ты должна была упасть, причем гораздо серьезнее. Я вместо тебя с крыши сиганул – тем и отделалась. Я-то что, на мне как на коте все заживет, а вот тебе нельзя больше судьбу искушать. Не для того я тебя нашел!
Людмила Ивановна относилась к своему Степану как к родному существу. Он придавал смысл ее давно уже одинокой жизни. С ним можно было поговорить. И, главное, о нем можно было заботиться! Но иногда пристальный взгляд этих светло-карих глаз беспокоил ее своим всепониманием.
Однажды на остановке, среди беспорядочно наклеенных объявлений, ей бросилось в глаза одно, довольно странное. Листок бумаги, на котором, выполненный при помощи компьютерной графики, красовался портрет кошки с женскими глазами, обведенными тушью. Надпись гласила: «Отдам котят в хорошие руки»!
Людмила Ивановна помнит, как натолкнувшись взглядом, она долго не могла избавиться от наваждения. Кошка смотрела по-человечески!
Такой же магией взгляда обладал и ее теперешний сожитель.
Но еще, вдобавок, в его глазах явно сквозил признак половой принадлежности. То есть кот смотрел откровенно по-мужски. И от этого взгляда ей становилось неловко.
Она даже переодеваться старалась тайком, стесняясь своего увядающего тела.
Напрасно! Все равно он видел другим зрением и сквозь эту, данную временем несовершенную оболочку для него светилась та, запечатленная в его памяти, как матрица любви.
Завечерело. Сквозь незанавешенное окно просочились сумерки. Его спутница сладко дремала. Кот привычно делился с ней своим теплом. Вдруг легкий шорох за дверью заставил его встрепенуться. То, что стояло по ту сторону преграды, излучало угрозу. Потянув носом воздух, Степан понял, что не ошибся. У порога стоял тот, кто отнял у него его красавицу в те прежние времена.
Лошадиный запах ретивого ахалтекинца, который, взбесившись, унес бесстрашную наездницу в смертельную тьму времени, пробивался сквозь запертую дверь и мгновенно был узнан Степаном.
