— Здесь? — спросил он, поведя головой.

Он словно бы сомневался, стоит ли говорить в столовой.

— Да, — ответила я спокойно, — ведь Мехмед уже ушел, а Элени сейчас уберет со стола и пойдет в свою комнату.

(У Элени маленькая комнатка рядом с кухней. Там она и глажением занимается.)

Я заметила, что угрюмый взгляд Джемиля выразил некоторое любопытство. Его, кажется, удивил мой спокойный тон.

Джемиль снова прежний Джемиль — мрачный, в мешковатом сюртуке.

Элени убрала со стола.

— Вы свободны, Элени, — сказала я.

Мы с Джемилем остались одни. Столовая не так уж обширна, но мне она вдруг показалась большим и неуютным помещением.

— Что отец просил передать? — Теперь у Джемиля такой вид, что сразу становится ясно, он вовсе не расположен вести со мной обстоятельные беседы.

Теперь все зависит от меня. Я должна быть сильной.

— Я узнала о том, что вы женаты, — стараюсь говорить быстро, но не настолько, чтобы он заподозрил растерянность. — Я знаю, на ком. У вас ребенок. Вы уже были женаты, когда попросили моей руки. Вы скрыли. Я думаю, вам бы не хотелось, чтобы обо всем этом стало известно моему отцу.

Больше всего я боялась, что Джемиль начнет упрекать меня, перечислять мои недостатки, ругать за расточительство, а то еще и вспомнит, что я не живу с ним. Разговор утратит целенаправленность, сделается сумбурным и мелочно-нелепым.

Но, очевидно, мои спокойствие и уверенность подействовали и на Джемиля. Он молчал. Его смуглые ладони тяжело лежали на столешнице, покрытой светлой скатертью, — сильные руки человека, которому приходилось много работать. Я тоже спокойно молчала.

Я обратилась к нему на «вы», подчеркивая, что наши отношения теперь станут другими. Я сомневалась, поймет ли он. Он понял.

— Чего ты от меня хочешь? — сдержанно и глухо прозвучал его голос в неуютном пространстве комнаты.

Я и не ожидала, что он будет говорить со мной вежливо и мягко. Я решила поставить свои условия все тем же спокойным тоном, без малейшей издевки, не горячась.

— Я предлагаю вам следующие условия: всякие отношения между нами прекращаются раз и навсегда. К моему приданому и к деньгам, которые отец положил на мое имя, вы также не имеете отныне никакого отношения. Мы живем в этом доме, но мы друг другу — чужие. Ежемесячно вы выплачиваете мне… — я назвала небольшую сумму; не хочу, чтобы он считал меня слишком уж поумневшей; иначе может заподозрить, что я с кем-то советуюсь. — Если вас устраивают мои условия, я ничего не скажу родителям. Я не собираюсь мстить вам, не хочу вам зла. Мы просто чужие друг другу. Я полагаю, спустя какое-то время мы должны спокойно, без скандала развестись. Я думаю, в течение года мы сможем уладить вопрос о разводе.

Я замолчала.

Джемиль выслушал меня, не перебивая. Это добрый знак. Что теперь?

— Я согласен, — вдруг произнес он грубо, но спокойно. При этом он поднял глаза и посмотрел прямо мне в лицо. Какой это был взгляд! Пронизывающий, тяжелый, умный и беспощадный взгляд человека, способного на многое, даже, быть может, и на убийство. Взгляд человека, знающего, что такое страсть, телесная страсть, во всяком случае. Я подумала, что он наверняка влюблен в эту девчонку из публичного дома и, наверное, она хороша в постели. Я заметила, что когда я наедине с собой (а сидя с Джемилем за одним столом, я все равно оставалась наедине с собой, мои чувства были для него закрыты), меня порою посещают какие-то странные мысли, кажущиеся мне самой циничными и холодными, рассудочными. Хотя рассудочность не свойственна мне.

Я выдержала взгляд Джемиля. Мы договорились, что положенные мне деньги он будет ежемесячно переводить в банк на мое имя. Он сказал, что закончит дела с моим отцом и тогда мы разведемся.

Каких усилий мне стоило спокойно уйти из комнаты, быть равнодушной и холодной. Ведь в душе я торжествовала. Победа! Победа!

У себя, запершись на засов, я быстро разделась, накинула пеньюар, распустила волосы. Я улыбалась, мне было весело. Я чувствовала такое возбуждение, как будто мне предстояли какие-то веселые приключения, развлечения. Даже овладевшая мной усталость была радостной.

Я поспешила лечь в постель. На этот раз я не погрузилась в чтение. Я не могла себе позволить уйти с головой в мир вымысла, мне нужно было обдумать мою реальную жизнь.

Постепенно я почувствовала, что беззаботная торжествующая улыбка сбежала с лица, уступив место выражению задумчивости и даже тревоги.

Конечно, я могу быть убеждена, что я так хорошо все продумала и вот именно поэтому Джемиль принял мои условия. Но так ли это на самом деле? Не слишком ли быстро и легко он согласился? Что за этим стоит? Пока ничего не могу предположить. Но на всякий случай буду настороже.

Утро. Первое утро моей свободы.

Едва открыв глаза, потянулась (почти инстинктивно) к маленькому календарю. Хотя, в сущности, не все ли мне равно, какой сегодня день.

Поехала к маме. Пересказала ей разговор с Джемилем. Мы с ней решили, что пока все идет как надо. Рассказала ей о своей дружбе с Сабире (утаив, конечно, поездку на виллу). Я сказала, что эта дружба разнообразит мою жизнь, придает ей смысл. Мама знает, что о Сабире много сплетничают.

— Но о ком не сплетничают? Сабире — молодая, красивая; муж у нее красивый, образованный; наследство получили; вот люди и завидуют, — мама смотрит на меня по-доброму. — Но ведь все принимают Сабире и ее мужа, все приглашают, — продолжает она и неожиданно заканчивает. — Лишь бы тебе было хорошо.

Мне кажется, мама чувствует себя виноватой, потому что в свое время не удержала меня от замужества.

— Мама, — я ласково обнимаю ее, — ты только не думай, будто виновата передо мной. Я ведь сама хотела выйти замуж, боялась остаться старой девой.

— Ах, доченька, мы должны были подыскать тебе хорошего человека, а не отдавать тебя первому встречному, безродному.

— Ну мама! Все будет хорошо. — Я встаю и кружусь по комнате.

— Красавица моя! — мама смеется.

От мамы я поехала к Сабире, похвасталась вчерашней победой. Долго говорили. Сабире спросила, не собираюсь ли я снова выйти замуж.

— Пока нет. — Я краснею, как обычно. — Ведь и до развода еще далеко. А потом — идет война. Кто знает, что нас еще ждет.

Сабире кивнула. Я спросила, не собирается ли она устроить снова вечер на вилле.

— А тебе хотелось бы, проказница? — она улыбнулась.

— Может быть, — отвечала я уклончиво.

— Если что-нибудь такое наметится, непременно скажу тебе.

Дома снова — первый взгляд — в календарь. Почему? Я знаю, почему. Но не скажу. Никому. Даже себе самой. Даже шепотом. Даже про себя.

Джемиль ведет себя хорошо. То есть мы с ним чужие. Перевел деньги, ту сумму, о которой мы договорились.

Просматривала газеты. Все же надо знать, что происходит. Значит, мы воюем с Россией. Определился Кавказский театр военных действий. Кажется, так это называется.

Завтра четверг…

Сегодня! Четверг уже сегодня. Визитная карточка, которую передал мне в парке Тепебаши слуга М.: «Три часа, четверг».

Я знаю, что я пойду. Вспомнила, как я собиралась в прошлый раз. Сколько было мучений. Теперь все иначе.

Я свободна. Я никому не изменяю. Мужа у меня больше нет. Я хочу пойти.

Странно, но теперь, после того как определились мои отношения с Джемилем, меня как-то перестало волновать и мучить то, что М. — армянин. Словно бы я уже не принадлежу к тому миру, где подобные обстоятельства имеют значение; к миру замкнутости, прочных семейных связей, устойчивого быта.

Но разве эта узость существовала всегда? Разве кто-то интересовался национальностью султана? Аллах! Да ведь Абдул Гамид II, наш последний султан, был армянином. Все знают, что его христианское имя было Бедрос. А разве младотурецкие комитеты не провозглашали единство всех османских граждан, независимо от того, какую религию они исповедуют? Разве христианские монастыри не получали охранных грамот и даров от султанов? Разве Мехмет II не поднялся почтительно навстречу константинопольскому патриарху, не усадил его рядом с собой? Османы по всему миру славились своим великодушием и справедливостью не менее, чем воинской доблестью. Да тот же Пьер Лоти разве не называл османов одним из самых благородных на земле народов? А Поль Имбер в своей книге об Оттоманской империи?