Сваха что-то сказала Джемилю, оба засмеялись, затем она ушла. Я вдруг поняла, что ушли все, и мои родители тоже. Мы с Джемилем остались одни, не считая слуг, которым до нас и дела нет, должно быть. Впрочем, я еще не знала, какие слуги есть в этом доме.

Я стояла посреди комнаты. Я устала, хотелось присесть или даже прилечь. Но я и подумать об этом боялась. Джемиль мог истолковать это, как знак того, что я готова к близости с ним и даже хочу этой близости. Чего же я хотела на самом деле? Я понимала, что близости с Джемилем не избежать. Я хотела, чтобы все это поскорее кончилось. Но надо честно признаться: в глубине души трепетало желание, чтобы это произошло…

Я стояла, не шевелясь. Джемиль ни слова не сказал мне, не ободрил, не приласкал. Он совершил намаз, причем молился углубленно и серьезно. Я сначала удивилась, после поняла, что для него близость с женщиной — это всегда что-то нечистое, хотя и доставляющее удовольствие. Молящийся Джемиль — это был Джемиль, навеки замкнутый для меня, этими своими чувствами он никогда не стал бы со мной делиться; и думаю, ни с какой другой женщиной не стал бы.

Кончив молиться, Джемиль поднялся и шагнул ко мне. Он улыбнулся; это была улыбка жесткая, улыбка озорного уличного мальчишки, который все понимает и чувствует совсем не так, как я; перед которым я беззащитна, которому я ничего не могу объяснить.

Я знала, что надо молча подчиняться. Улыбаясь, Джемиль жесткими своими руками ощупал мои бедра под тонкой сорочкой, затем помял груди. Мне стало больно, я вздрогнула и невольно подалась назад. Джемиль на мгновение нахмурился. Губы мои скривились в заискивающей улыбке. Вот еще одна странность — я ведь вовсе не была робкой, смиренной; пожалуй, наоборот, я даже отличалась строптивостью, могла настоять на своем. Почему же я так боялась не угодить Джемилю, так заискивающе улыбалась ему? Сама не знаю. Не могу объяснить. Может быть, в глубине души я все-таки робка и запуганна? Но тоже — почему? Не знаю.

Жесткая рука Джемиля крепко и болезненно для меня обхватила меня за талию. Пальцы другой руки двинулись вниз. Я невольно сжала бедра и слабо вскрикнула:

— Не надо! Не надо!

Грубая рука беспощадно сунулась между моих ног, цепко стиснула междуножье. Мне сделалось мучительно стыдно. Больно. Я напряглась, сдерживая новый крик, усилием воли подавляя инстинктивное стремление сопротивляться.

Джемиль неуклюже поднял меня на руки (вернее, сгреб в охапку) и потащил к постели.

Он положил меня на край постели так, словно бы я и не была человеком, женщиной, а всего лишь каким-то большим мешком с мукой или рисом. Я неподвижно лежала в неудобной позе на боку. Под тонкой сорочкой у меня ничего не было, никакого белья, сваха раздела меня. Сорочка задралась, ноги открылись до колен. Но я, застывшая в судорожном напряжении, не имела сил даже для того, чтобы одернуть подол сорочки. Мне уже было все равно.

Джемиль снял покрывало, переложил (почти перекатил) меня на середину постели. Несмотря на весь ужас, охвативший меня, мне вдруг представилось, что со стороны мы с Джемилем, наверное, выглядим комично. Я не сдержалась и хихикнула. Но это неуместное хихиканье скорее походило на истерическую икоту, нежели на настоящий смешок.

Я закрыла глаза. Джемиль молчал, только слышалось его громкое, учащенное дыхание. Он снова принялся щупать меня. Позднее я поняла, что таким образом он возбуждает себя. До моих ощущений ему и дела не было. Ему и на ум не могло прийти такое: поинтересоваться, что испытываю я.

Джемиль задрал мою сорочку, она складками смялась у шеи, мне было неудобно лежать. Обнаженному телу стало холодно. В комнате было тепло, я мерзла от ужаса и отвращения, сковавших все мое существо.

Сильное костистое и угловатое мужское тело навалилось на меня. Рука Джемиля, сильно двигаясь, уперлась мне в живот. Я застонала от боли. Должно быть, Джемиль опускал свои штаны, высвобождая член.

Жесткие мужские ноги, ноги моего мужа, резко вклинились между моими ногами, так он заставил меня раздвинуть ноги.

Стыд, боль и отвращение…

Ощущать свои широко раздвинутые ноги было ужасно.

Грубо смятым грудям стало больно. Стало трудно дышать.

Губы Джемиля болезненно впивались в мое лицо, шею, плечи. Я не в силах была даже мотнуть головой. Жесткие руки крепко обхватили меня, мяли мое тело.

Я что было сил зажмурилась. Судорожно вцепилась ногтями беспомощных рук в тонкую ткань простыни.

Чужая, жесткая, гадкая плоть входила, грубо вдвигалась в самую сокровенную частицу моего тела. Это причинило мне неимоверную боль и усилило ощущение ужаса. Я закричала. Мне казалось, я умираю. Наверное, так кричат те, кого душат.

Джемиль не обратил внимания на этот мой сдавленный хриплый крик. Он шумно дышал. Я ощущала, как его тело мерно двигается, сдавливая мое несчастное, беспомощное тело.

Мне было больно, стыдно, страшно. Сначала я решила, что так и должно быть и просто надо все это вытерпеть. Но это шумное сопение в сочетании с этими мерными движениями, это молчание Джемиля — все это внезапно навело меня на мысль о его безумии.

«А вдруг все бывает совсем не так? — смутно, сквозь боль и стыд, думалось мне. — Вдруг Джемиль просто-напросто сумасшедший?»

Новый приступ панического страха лишил меня окончательно способности кричать, сопротивляться. Липкая, мучительная тягостная слабость овладела всем моим существом.

Я была в каком-то полузабытьи. Но вот я очнулась. Ноющая боль в междуножье все еще мучила меня. Джемиль похрапывал рядом. Он уснул!

Я даже не в силах была заплакать. Я лежала, изнуренная, отупелая. Слабым инстинктивным движением одернула сорочку. Медленно приходила в себя; медленно убеждалась в том, что мучения мои кончились.

Но нет, не кончились!

Все это повторилось в ту ночь еще три или четыре раза.

Утром я чувствовала себя совершенно разбитой.

Я увидела кровь на простыне. Я знала, это означает, что ночью я стала женщиной.

Джемиль заговорил. Он говорил о том, как недешево стоило обставить дом; затем распространился о том, как, посоветовавшись с моей матерью, нанял повара и служанку. Кажется, он также выразил надежду на то, что в доме будет порядок, что я сумею экономно вести хозяйство.

Что дальше?

Маме я ничего не рассказала о той ужасной ночи. Мне не хочется, чтобы она жалела меня. Она робко и встревоженно попыталась меня расспрашивать. Но я ответила ей как могла ласково, что все прошло хорошо и Джемиль не вызывает у меня отвращения. Она вздохнула. Посмотрела на меня как-то нерешительно, будто собиралась что-то мне сказать доверительное, но ничего не сказала.

Постепенно я внедрила в доме Джемиля (теперь и моем) кое-какие свои порядки. С поваром и горничной я ладила. А когда у меня появилась собственная спальня, жизнь и вовсе сделалась вполне сносной.

Естественный вопрос: как мне удалось поладить с мужем? То есть, добиться того, чтобы он оставил меня в покое.

Сначала я не строила никаких иллюзий на этот счет. Я чувствовала себя, как маленькая беспомощная обезьянка, которую гипнотизирует удав. У меня и мысли не возникало о том, чтобы отказать Джемилю в близости. Я стала думать о самоубийстве. Я редко навещала мать. Я боялась, что не сумею хорошо притворяться. Матери я объяснила, что занята устройством дома.

Но мне делалось все тоскливее и тоскливее. Безысходность. На третью или четвертую ночь я горько заплакала. Странно, но мой муж не догадался, что мои слезы вызваны тем, что телесная близость с ним — мучение для меня. А, впрочем, почему странно? Какой мужчина на его месте мог бы догадаться? Никто бы не догадался.

Джемиль принялся спрашивать меня, о чем я плачу:

— Ты больна?

Конечно в его голосе не было той милой заботливости, от ощущения которой даже хочется немного прихворнуть, понежиться в постели. Нет, он спрашивал раздраженно и брезгливо. Наверное, так повелось в той среде, где он вырос. Там к больной женщине относятся с неприязнью, будто к больному животному, бесполезному в хозяйстве.