Я думаю об этой Матлюбе. Простая необразованная женщина. Но ее любят, любит муж, она доставляет ему удовольствие, у них ребенок. Но ведь это мой муж! Что-то непонятное творится со мной. Я не люблю Джемиля, одна только мысль о ребенке от него приводила меня в ужас. И вот сейчас я испытываю что-то вроде ревности. Я ревную Джемиля? Нет. В сущности, речь идет об абстракциях: я — жена — должна ревновать мужа, изменяющего мне, я должна чувствовать себя оскорбленной. Так положено. И я подчиняюсь этим установкам, хотя на самом деле мы с Джемилем чужие люди, нам просто необходимо расстаться. Да, а деньги, финансовые дела моего отца… Если он и вправду теперь в чем-то зависит от Джемиля… Зачем я согласилась выйти замуж, зачем! Уж лучше бы осталась старой девой!

Но откуда у меня это чувство ущербности? Я чувствую себя так, будто даже эта Матлюбе, девица из публичного дома, лучше меня! Права была Сабире, когда однажды сказала, что я умна и красива, а веду себя порою, как побитая собака! Наверное, это потому что никто не любит меня.

Никто? Но ведь это неправда. МЛ Человек, который любит меня, а я мучаю его и себя, воздвигаю какие-то искусственные преграды между нами. Я мучаюсь, а Джемиль, не колеблясь, обманул меня и моих родителей.

Послезавтра. Я все буду знать. И тогда… Что тогда? Не хочу думать.

Надо приготовить чаршаф, плотный, попроще. Черный? Нет, он шелковый и не годится черный на свадьбу. Зеленый? Тоже выглядит слишком нарядным. Что делать? Элени не носит чаршаф. Элени. Конечно, у нее есть знакомые служанки. Завтра попрошу ее.

Сегодня утром заговорила с Элени о чаршафе. Чувствовала, что можно быть до некоторой степени откровенной.

— Знаешь, мне нужен попроще, но не грубый. Ну, такой, какие надевают по праздникам женщины из простонародья. Могла бы ты мне помочь?

Наверное, я все-таки говорила немного робко. Умница Элени ни о чем не стала расспрашивать и обещала сегодня же достать мне чаршаф.

— Нет ничего легче. Попрошу у Гюльтер.

— Кто это?

— Жена Мехмеда, нашего повара, я с ней знакома.

К вечеру Элени принесла чаршаф. Как раз такой, какой нужно.

Джемиль и сегодня не вернулся.

Долгожданное «послезавтра».

Надела чаршаф, закрыла лицо.

Сабире заехала за мной. Она тоже в простом, но нарядном чаршафе, лицо закрыто.

Мы велели кучеру ждать, а сами пошли по тихой пустынной дороге, ведущей к больнице Зейнеп Кямиль. Я волновалась.

— Ты помнишь, где этот дом? — спросила я, тронув руку подруги.

— Успокойся, — Сабире старалась ободрить меня. — У тебя пальцы совсем холодные, как лед. Конечно же, я помню.

Меня занимала эта Матлюбе, жена Джемиля. Из французских романов я знала, что такое публичный дом во Франции — аляповатая гостиная, полуголые девицы, бренчание на расстроенном рояле. Турецкий публичный дом? У меня это просто не укладывалось в голове. Мужчины-единоплеменники вызывали во мне скорее дочерние чувства; сама того не сознавая, я с трудом представляла себе их в роли пылких любовников; я могла побаиваться их, как побаивалась отца, но влюбиться всерьез не смогла бы.

Всеми этими соображениями я поделилась с моей Сабире. Она мне объяснила, что в заведении старухи Мунисо было всего человек пять девушек. Она очень старалась, чтобы в доме не было лишнего шума. У нее была постоянная клиентура. Посетители считались родственниками девушек. Откровенно говоря, такое ханжество показалось мне забавным. Стало быть, все на улице знали, что Мунисо — хозяйка публичного дома, но делали вид, будто девушки — что-то вроде приемных дочерей Мунисо, а приходящие к ним мужчины — их родственники. Кто-то ввел в этот дом Джемиля и он стал постоянным его посетителем. Но у него хватило ума не называться своим настоящим именем.

Мы вышли на нужную нам улицу и еще издали услышали, как бьют барабаны и пронзительно вскрикивают зурны. Мы увидели распахнутые настежь ворота. Конечно, двор, где справляли свадьбу, был ярко освещен, свет факелов отблесками вырывался на улицу.

— Погоди, Сабире, — шепнула я, — покажи мне сначала ее дом.

Мы прошли чуть дальше и увидели небольшой кирпичный дом. У меня забилось сердце. Дом, где протекала настоящая жизнь человека, волею судьбы связанного со мной. Нет, зачем лгать; не воля судьбы, а моя глупость и поспешность связали меня с Джемилем. Жизнь его со мной фантасмагорична и нелепа. Здесь он живет своей истинной жизнью. Как бы мне хотелось увидеть двор и внутреннее убранство дома.

И вдруг калитка широко распахнулась. Мы подались назад. Но никто не обращал на нас внимания. По улице сновали люди — и мужчины и женщины. Я успела разглядеть двор, заросший жимолостью, увитую плющом беседку, облицованный мрамором колодец с темно-зеленым колесом.

Из калитки вышла совсем молодая женщина с приятным округлым лицом, в светлом чаршафе. Она обернулась, глядя на кого-то во дворе.

— Дурмуш-ага! Дурмуш-ага! — окликнула она озабоченно и почтительно.

И вот следом за своей женой, настоящей женой, на улицу вышел Джемиль с ребенком на руках. Маленькая девочка, его дочь Кадрие.

Конечно, я узнала Джемиля. Но таким я никогда не видела его. Я привыкла к тому, что любая одежда выглядит на нем как-то мешковато, а сам он всегда казался и мне и маме неуклюжим, напряженным, угрюмым. Теперь передо мной прошел словно бы другой человек — складный, уверенный в себе, не лишенный мужской привлекательности, даже стройный. Шаровары, безрукавка-элек, черная, вышитая нарядным узором; черная феска очень шли ему. Он ласково улыбался малышке. Как-то мило он улыбался своему ребенку, смешливо и смущенно. От улыбки глаза его сжимались и казались совсем раскосыми.

Супруги с дочуркой прошли в соседний двор — на свадьбу.

На миг я позавидовала этой Матлюбе, которой доступна какая-то простая, естественная и непритязательная жизнь, какая-то простонародная, народная жизнь. Хотя, конечно, я снова все идеализирую, а жизнь Матлюбе и ей подобных далеко не идеальна — сплетни, узкий круг, суеверия, страх перед новизной и переменами, презрение ко всем, кто живет иначе; мелочные дрязги — так живут наши простые горожанки. Думаю, так живут бедняки и даже люди среднего достатка во всем мире.

Я овладела собой.

— Сабире, — сказала я, — пройдем на свадьбу, осторожно порасспросим о них.

Сабире взглянула на меня испытующе, пожала мне тихонько руку.

— Ты молодец, Наджие, держишься!

У ворот теснились молодые парни. Они смотрели, как танцуют женщины и девушки. Нам уступили дорогу. Мы прошли во двор. Здесь было много народа. Джемиля и его жену мы уже не увидели. Наверное, они прошли в дом. Мы тихо присоединились к болтающим кумушкам. Они хвалили свадьбу; говорили, что еще будут бороться борцы-пехливаны; что вчера хорошо прошел женский праздничный свадебный вечер — кына-геджеси — «ночь хны».

Я начала волноваться. Как найти повод для расспросов о жене Дурмуша-Джемиля? Между тем, Сабире уже задала несколько обычных вопросов любопытной гостьи. Ей отвечали. Я напряженно смотрела, ожидая, что Дурмуш или его жена покажутся во дворе.

Наконец мне повезло. Матлюбе с ребенком на руках вышла из дома и скромно присела на корточки в углу двора. Я подтолкнула Сабире локтем. Сабире задала еще несколько ничего не значащих вопросов. Я умирала от нетерпения. Но вот Сабире спросила, кто эта скромная молодуха в уголке.

И тут ей во всех подробностях расписали судьбу Матлюбе. Женщины были хорошего мнения и о ней и о ее муже Дурмуше. Кумушки охотно повторили все то, что поведала Сабире словоохотливая прачка.

Сабире еще что-то спросила, уже не имеющее отношения к примерным супругам Дурмушу и Матлюбе. Затем мы отошли от кучки женщин. Затем потихоньку, пользуясь общей свадебной суетой, выскользнули на улицу.

Я заметила, что женщины, хотя и знали, что Матлюбе жила в публичном доме, не осуждали ее. Вот она, народная доброта. Но она тесно связана с народной жестокостью, негибкостью. Сироту Матлюбе, которую судьба забросила в публичный дом, эти женщины не осуждали; но они никогда не поняли бы моих чувств и осудили бы меня за то, что я отказывала Джемилю, своему мужу, в интимной близости.