Час дня. Я уже знаю, что пойду. Но не сосредоточиваюсь на этой мысли, отношусь к этому как к простой неизбежности.

Позвала Элени к себе в комнату; сказала спокойно, что иду к подруге; если придет Джемиль, пусть Элени передаст ему, что я у подруги. Элени закивала.

Я решила одеться по-европейски, тогда я буду чувствовать себя свободнее. Элени помогала мне одеться. Я надела панталоны, отделанные кружевом, шелковую бледно-розовую сорочку. Мне сделалось как-то не по себе. Я боялась углубиться в мысли о том, что слишком тщательно выбираю белье.

— Какая вы красавица! — воскликнула Элени.

Я знаю, что это не лесть, я действительно красива.

— Не надо, Элени, — сказала я мягко и опустила голову.

Я уже чувствовала себя виноватой; мне не хотелось выслушивать похвалы.

Надела шелковую белую блузку с вышивкой, серую юбку и строгий удлиненный жакет. Почувствовала себя стройной. Шелковые чулки телесного цвета и лакированные туфли на высоком каблуке. Волосы уложила высоко, заколола сбоку. Скромная маленькая шляпка, вуалетку я опустила. Перчатки. Пожалуй, возьму зонтик. Без зонтика чувствуешь себя какой-то слишком открытой. Так. Зонтик. В сумочку кладу носовой платок. Чуть надушила его. Розовым маслом.

Доганджилар, конечно, не самый фешенебельный район. Отпустила наемный экипаж, иду пешком. Дома все больше деревянные, но попадаются и особняки. Вот и дом, указанный в его визитной карточке. Тоже деревянный, выглядит прилично, два этажа. У входа — электрический звонок. Дверь заперта. Уже все равно.

Последний миг слабого колебания. Еще можно уйти. Нет, уже нет.

Надавила на кнопку звонка. Резкий звук. Неприятно. На двери — никакой таблички. Но, может быть, так и нужно?

Дверь отпирает высокий черноусый слуга. Одет опрятно. Но меня сразу охватывает какое-то паническое чувство неловкости. Я — один на один — с незнакомым мужчиной-простолюдином.

Собираюсь с силами и спрашиваю:

— Здесь клиника доктора Пилибосяна?

Очень стараюсь, чтобы мой голос звучал бесстрастно, равнодушно.

— Здесь. У вас есть визитная карточка?

Все странно. Зачем я сказала «клиника»? Ясно ведь, что никакая это не клиника, клиника — это что-то уже значительное. И зачем он спрашивает о карточке? Это что, вроде рекомендации? Без рекомендации здесь нельзя?

Карточку, ту, «мою», я, конечно, захватила с собой, ведь там адрес. Но я даже не успеваю вынуть ее из сумочки или хотя бы просто ответить, что у меня эта карточка имеется. Я слышу его голос:

— Сабри! Впусти. Это по договоренности.

Мне кажется, я улавливаю в этом голосе нетерпение. Он ждет меня.

Сабри почтительно распахивает дверь. В прихожей чисто. Но его там нет. Сабри открывает еще одну дверь. Вхожу. Комната похожа на кабинет ученого или писателя (как я это себе представляю). Письменный стол с книгами и бумагами. За чистыми стеклами книжных шкафов — впритык — темные корешки. Стул, два кресла, обитых темной кожей. Темный кожаный диван.

Он поднимается мне навстречу. Боюсь смотреть на его лицо. Надо о чем-то думать, иначе станет страшно. Карточка. Может быть, слуга спрашивал о моей визитной карточке, а не о карточке врача? Этот Сабри умеет читать?..

М. в той же одежде, что и на вечере у Сабире — черные брюки, черная рубашка. Не смотрю на него, но чувствую его глаза; нет, не взгляд, именно глаза — их глубину, их зеленоватую голубизну.

— Здравствуйте, Наджие, — произносит он по-французски. Не прибавляет «мадам». Обратился ко мне так дружески, как человек, который и во мне видит прежде всего человека, а не просто женщину, с которой хотел бы сблизиться. Мне это приятно. Я вдруг нахожу возможность избавиться от чувства вины перед ним. Сейчас. Но все же надо чуть оттянуть этот момент.

— Прошу вас, — он придвигает кресло.

Я не сажусь. Вся напряглась, распрямилась, вытянулась как струна. Почти роняю на кресло сложенный зонтик… перчатки. Сама не заметила, как сняла их. Почему-то мне неловко с этими открытыми кистями рук. Невольно заложила руки за спину. Стою, как школьница, отвечающая урок. Шляпку не сняла, не подняла вуалетку. Не смотрю на него. Чувствую, что он любуется мной. Нет, не надо этого. После всего того, что я думала о нем, он не должен любоваться мной. Пусть он узнает, какая я на самом деле. Начинаю говорить — как в омут головой.

— Я пришла попросить у вас прощения. Когда я узнала, что вы… что вы… армянин… я плохо думала о вас. Вы знаете все, что говорят обычно… Я так воспитана… То есть… Никто не виноват… Я не должна была. Я прошу у вас прощения. Прощайте!

Наговорила глупостей. Все кончено. Хватаю зонтик, круто поворачиваюсь и ухожу.

Он меня не удерживает. Все равно!

В прихожей — никого. Входная дверь заперта на засов. Изнутри. Легко отпереть. Выхожу на улицу. Скорее домой и больше никогда… Я не должна видеться, встречаться с людьми, я слишком странная и нелепая. Спрячусь в своей комнате, как улитка, да, улитка в раковине.

Остановилась. Жарко. Осень, а так жарко. В душе зарождается мысль о том, чтобы вернуться. Одним нелепым поступком больше. Мне хочется вернуться. Зачем? Просто, чтобы увидеть его глаза. Не хочется думать, призывать на помощь логику. Хочется просто подчиниться своему желанию. Хочу — и поступлю, как хочу!

Но что-то все же удерживает меня. Я понимаю, что если сейчас вернусь в этот дом, я уже никогда не смогу вернуться к прежней жизни, прежняя Наджие умрет.

Не знаю; возможно, я и не вернулась бы. Если бы я не вернулась, это изменило бы что-то? Навсегда? Нет. Разве только на время.

Случайность решает все. Какое-то странное ощущение в пальцах. Я без перчаток! Раскрываю сумочку. Я уже знаю, что перчатки забыла в комнате. Но почти бессознательно ищу оправдания своим действиям. Проверила — в сумочке перчаток нет. Значит, я должна вернуться. Я не хочу, не могу оставлять у него свои перчатки, это какая-то частица меня. Я вернусь за ними. Я все равно хочу вернуться…

Входная дверь не заперта.

Он в комнате. Не вижу его, не чувствую, но знаю, что он в комнате.

Вижу свои перчатки. Брошены на кресло. Тонкие, беззащитные.

Я решаюсь посмотреть на него.

Он смотрит так нежно и покорно, серьезно и грустно. Его лицо такое живое. Только он существует на свете. Ни до чего другого мне нет дела. Вдруг чувствую себя такой беззащитной, одинокой. Уже не могу думать о том, правильно ли я поступаю.

Я иду к нему. Или мы идем друг к другу одновременно.

Я прижимаюсь лицом к его груди. Вдыхаю запах его кожи — такой теплый нежный запах. Перед глазами все плывет, но мне не страшно. Его нежные губы и чуткие пальцы касаются моего лица, шеи. Мне хорошо. Но откуда это чувство изнеможения?

— Не надо… не надо, — шепчу я.

Я совсем не хочу, чтобы он оставил меня. Этот мой прерывистый шепот — часть моего наслаждения.

Он поднимает меня на руки. Я вскрикиваю и смеюсь. Он несет меня и чуть подбрасывает вверх.

Он садится на диван, держа меня на руках. Расстегивает жакет, блузку, высвобождает груди. От его нежных прикосновений мне щекотно и радостно. Его губы нежно припадают к моим соскам.

Он не произносит ни слова. Я тоже молчу. Его дыхание учащается.

Он начинает снимать с меня одежду. Странно, но мне и стыдно и радостно. Я прячу лицо у него на груди. Его чуткие пальцы вынимают шпильки из моих волос. Густые мои волосы падают теплой волной. Он целует их, я чувствую. Я изнемогаю.

Что он сделал… Я совсем обнажена. И он. Его тело пахнет таким живым теплом. Я зажмуриваюсь. Мне хорошо.

Мы лежим на диване. Он — позади меня. Я закидываю руки и обнимаю его. Мне стыдно своей смелости. Он легким, но сильным движением поворачивает меня к себе. Целует, целует, целует мое лицо. Я чувствую, как мы соединяемся, становимся одним, единым существом. Вот как это должно происходить на самом деле!

Мне хорошо, я сжимаю бедра, чтобы продлить это наслаждение, я крепко обхватываю руками его шею. Я сама пугаюсь своей смелости. Как я буду жить дальше после того, что я сейчас испытала? Я ничего не понимаю. Это — как омут, сладко-мучительный. Больше ничего в жизни нет.