***

Максим долго утешал меня, и в его доме, полном картин и статуй, я была как в крепости. О том, что узнала от Верлады, я не говорила ни слова. Я просто жила яркой и волшебной жизнью, и видела, как мой Мастер работает над новым полотном, героиней которого снова была я.

Я встречалась с многими именитыми людьми, которые запросто захаживали в наш дом и которых я не могу назвать — не только из-за их известности, но и из-за того, что у меня не такая совершенная память.

Помню как-то нас посетил носатый и худощавый человек по фамилии Боков. Он долго смотрел на статуи и полотна, ближе познакомился со мной и очень сдержанно расспрашивал меня о житье-бытье. Когда я ему сказала о потерянном жилище, о проблеме с работой, он лишь бросил сдержанно, что Музы должны жить с художником, мастером, и всё происходит правильно!

Приходил старьёвщик — татарин в стёганом халате с мешком, который казался бездонным — столько он поглотил ненужных вещей!

Приходил Миша Булатов, как всегда, внесший своей весёлостью лёгкость и юмор в наш дом. С ним была милая женщина — его жена Вера.

Я долго любовалась свежим творением Максима. На полотне я стояла на морском берегу в белом платье и смотрела на бушующее море. Вдали проплывал парусник.

Картина была романтичной и красивой, это отмечали все гости — друзья и знакомые.

В конце октября нас ждала премьера новой пьесы Булатова «Сны в восточном городе». Я тщательно готовилась — одела своё лучшее платье, завила волосы с помощью специальных щипцов, которые нагревались на огне.

Вечер выдался дождливым. Тёмно-серое небо низко нависало над городом. Фонари тускло сияли в бархатистых лужах, среди черной тяжёлой листвы.

Ложе и партер, ярко освещённые люстрами, были заполнены нетерпеливыми зрителями, ожидавшими важного действа. Шелестели разговоры. Имя Булатова произносилось с благоговением. Сам он сидел в ложе, несколько взволнованный, руки сжимали подлокотник кресла, а рядом с ним сидела и что-то говорила ему красивая женщина в вечернем платье.

Потом пополз шепоток «сам Сублицкий», и в ложе скользнула призрачная тень.

Звучат первые аккорды оркестра, поднимается занавес, и мы погружаемся в незабываемое представление о великой страшной войне, которая безжалостно перемалывает судьбы людей. Меня особенно взволновала горькая доля беззащитной и трогательной женщины, брошенной мужем на произвол судьбы и выживающей лишь благодаря заступничеству влюблённого в неё мужчины, а также судьба жестокого генерала, у которого, казалось, внутри выжжено всё хорошее и благородное. В общем, пьеса захватила нас и повела по своим дорогам одними ей ведомыми тропами.

Театр напряжённо дышал, переживая за героев.

Я глянула в ложу, где сидел Булатов — его лицо было напряжённым. И вдруг наши глаза на мгновение встретились, что было удивительно, учитывая темноту зала. Искренне я пожелала драматургу спокойствия, выдержки и успеха и с радостью отметила, как он откинулся на спинку кресла с облегчением. Но спину мне сверлил ещё один взгляд. Оказалось, что немного выше сидел Степан Верлада.

В антракте я с неприязнью углядела Верладу. Он скользнул по нас с Максимом хищным взглядом и быстро устремился к стойке буфета.

Видела товарища Барабанова и чекиста Глеба Бокова, который едва кивнул мне. Позже он подошёл к Максиму и заговорил о том, что ждёт наших новых работ и осведомился о том, как нам спектакль.

— Очень, очень рискованный сюжет, — сказал Глеб Боков. — Так откровенно показывать белую гвардию…

— Но здесь главное — судьбы людей…, - произнёс Максим. — Да и к тому же показан крах белых, а это безусловно положительная сторона пьесы…

— Вот в этом, пожалуй, вы правы, — улыбнулся Боков и исчез, будто его поглотило пространство.

По окончании представления аплодисменты долго не смолкали, актёров вызывали на сцену и осыпали цветами.

Вернулись мы в дом далеко за полночь.

На следующий день я не отказала себе в удовольствии полетать.

Немного потеплело, воздух был прозрачен, а высокое небо ярко — синим. Летая в васильковом небе, я любовалась золотым ковром земли.

Пролетая над лесом, я увидела на поляне одиноко стоящий старый дом и, покружив над крышей, опустилась у порога.

Солнце мягко грело, листья приятно шуршали под ногами. Дом был заброшен, рассохшаяся дверь была закрыта ржавым замком. Видно в нём давно никто не жил. Побродив по тропинкам, усыпанным ветками и листьями, я поднялась в воздух и полетела к городу.

Встретила в холле Люсю, нашу домработницу. Она, вытирая слёзы платком, сообщила, что в доме был обыск, и что Максим арестован и увезён неизвестно куда. О причине ареста она не знает.

Я сразу же заявила, что это какая-то нелепая ошибка, что во всём разберутся и к вечеру Максим будет дома.

Мы с Люсей навели в доме порядок.

Но вот подкрадывался вечер, а никаких известий не было.

Я ходила с угла в угол, глядела в окно на падающую листву. Неясная и глупая тревога усилилась.

Всё выпадало из рук. Я прислушивалась к топоту ног по тротуару, к скрипу двери, слышала, как падает, кружась, багряный лист, как дрожит паутинка.

Ночь прошла — немилосердно тягучая. Глупая луна таращилась в окно, и я неимоверными усилиями отводила от себя её лучи.

Следующим золотым и мертвенно-тихим днём я решилась пойти в большой серый дом.

Трамвай скрипел и полз медленнее улитки.

Стояла очередь из людей с серыми и взволнованными лицами.

Сообщив об аресте Максима и о нависшем над ним, словно дамоклов меч, обвинении, сотрудник органов уставился на меня пустыми круглыми глазами.

Я вышла ошарашенная и долго не могла прийти в себя.

Ноги сами меня вынесли на набережную. Я села на бордюре и тупо смотрела на медленную реку, в которой отражалось торжественное небо.

Из телефонной будки я набрала квартиру Булатова. Он откликнулся сразу же, быстро уяснив для себя ситуацию, спросил о моём местонахождении.

— Гера, иди в парк, это рядом. Скамейка под фонарём. Скоро буду.

Когда мы встретились, Булатов был в сером макинтоше, серьёзен, его непокрытая голова, казалось, сливалась с голубыми небесами.

Выслушав мой горячий и взволнованный рассказ, он взял меня за руку:

— Да, дело сложное. Ну, что если другим путём узнать нельзя, то пустим в ход тяжёлую артиллерию.

— Сублицкий? — спросила я. — Ни в коем случае…

— Зачем? Для начала напишем официальное письмо наркому.

В тот же день мы отправили ходатайство наркому об освобождении художника и скульптора Ковалевича Максима Григорьевича, творчество которого очень важно для страны.

Но прошло два томительных дня — ответа не было.

Алёшин, стоявший с нами в парке за кружкой пива, посоветовал обратиться к Глебу Бокову.

— Это высокопоставленный сотрудник. Миша, он очень ценит и твоё творчество, и то, что делает Макс… У тебя есть к нему подходы.

— Да, он как-то оставил мне телефон по которому можно звонить лишь в крайнем случае. Надо его найти, где-то есть в моём блокноте. Не думал, что пригодится.

Был выходной день, раннее утро и звонить было в это время неудобно. Но Михаил Булатов всё же решился.

— Алло, барышня, милая, дайте мне пожалуйста…

И Булатов назвал номер.

Долго ждали с замиранием сердца.

Наконец на том конце взяли трубку, и сухой голос спросил:

— Что-то случилось, товарищ Булатов?

Мы удивились: откуда Боков мог знать, что звонил именно Булатов?

Михаил собрался с духом:

— Товарищ Боков, тут у нас беда. Арестован наш общий друг и коллега по цеху Ковалевич Максим. Вы его помните?

— Помню…Передайте трубку Гере, она ведь рядом? — попросил Боков.

Я взволнованно подошла к пыльному аппарату, трясущимися руками взяла чёрную тёплую трубку и, прокашлявшись, сказала: