Его глаза блестели, он стоял, отмахиваясь веточкой от насекомых.

— Что вы хотите? — спросила я чужим, сдавленным голосом. — Добить нас? Вам мало совершённых предательств?

— Каких? — быстро спросил он.

— Это ведь вы писали доносы! Сначала на профессора Братуся, а потом на Максима Ковалевича…

— Вы не во всём правы, — перебил он. — К доносу на Братуся я не причастен. Что касается Ковалевича… Я не хотел такого поворота событий! Если бы вы заглянули в мои показания, то убедились бы, что в них нет ни слова о каком-то шпионаже. Я просто намеревался добиться закрытия очередной выставки, хотел лишить Максима работы… Думал, что вы бросите его и переедете ко мне… А вышло…

— А вышло так, что вы сломали нам жизнь… Я гляжу на вас, и мне всё становится понятно! Да вы просто завидовали ему! Завидовали его популярности! Вы хотели меня заполучить? Ничего у вас не выйдет! Уйдите с дороги!

И подхватив тяжёлую ветку, я двинулась вперёд.

А он схватил меня за локоть.

— Гера, погодите.

— Уйди Иуда! Отпусти меня!

— Гера, послушай, что я предлагаю… У меня есть надёжные друзья, они сделают любые документы. Максим уедет далеко, я обеспечу его будущее. А вас я смогу спрятать в одном из южных городов. У меня есть там родственники. Никто не догадается кто вы… Таким образом, мы всё исправим!

Но я, одним движением сбросив его руку, продолжала упрямо идти вперёд.

Он что-то говорил ещё, запальчиво и горячо, но я не слушала его.

Далее был страшный момент, до сих пор видимый в моих снах!

Мы выходим из леса на поляну. На пороге дома сидит Максим. Он поворачивает голову и медленно поднимается. Я бросаю у порога ветку, мы подходим ближе, но я замечаю, что изумлённые глаза Максима смотрят поверх наших со Степаном голов!

Оборачиваюсь и вижу цепочку вооружённых людей, идущих из чащи к дому.

— Максим беги! — моя глотка исторгает вопль.

— Кто это? — кричит изумлённый Верлада, оглядываясь. А потом смотрит мне в глаза: — Это не я, Гера! Я не виноват! Я не предатель!

В то же мгновение раздались выстрелы, и тело Степана закрывает собою Максима. На спине Верлады появляются тёмные точки, по куртке струится тёмная кровь.

Я кричу что есть мочи. И в этот момент Максим, оттолкнув от себя Степана, возносится в синий воздух.

Сначала тяжело, неуклюже, а затем всё увереннее он улетает к лазурным облакам.

Вслед ему хлопают беспорядочные выстрелы. Дальнейшее я не помню — на меня навалилась чёрная и липкая темнота.

У меня теснило в груди и очень болело в боку от долгого бега. Горло резало, точно бритвой — надышалась холодного воздуха. Силы были на исходе. Остановилась, тяжело дыша, поправила платок. Ноги в тяжёлых валенках были по колено в сугробе. Щёки пощипывал мороз, и не верилось, что уже на календаре весна. Снег мерцал, светясь, как груда бриллиантов.

Вокруг меня на множество километров протянулся заснеженный лес. Солнце, как хрусталь, переливалось на ветках елей. Время от времени лёгким шорохом с дерева в сугроб падал ком снега, и снова наступала бело-синяя, искрящаяся под холодным красным солнцем, тишина.

Ничто, казалось, не нарушало покой лесных великанов, лишь где-то птица пролетит, постучит дятел, белка сбросит снег, и он сыпется холодным порошком, да поскрипывают под ногою кристаллы снежинок.

Я увидела пень от поваленного дерева, добрела до него, рукавом сбросила его снежную шапку, и присела отдохнуть. Сняла рукавицу, набрала горсть снега, пожевала его, вытерла им раскрасневшееся лицо.

Поневоле залюбовалась зимним пейзажем: дремлющими в пышных шубах старыми дубами, горящими красными бусами рябины, ветвями берёз, висевшими хрустальными люстрами, уснувшими малахитовыми лапами елей. Вспомнилось, какой поэтичной натурой я была много лет назад! Куда всё это ушло — безвозвратно, неотвратимо.

Лёгкий далёкий шум, голоса, да лай собак, заставили меня подхватиться и бежать дальше. И, споткнувшись на бегу, зарылась лицом в снег. Поднялась, ошарашенная, с красными глазами, побежала дальше!

Это был мой второй побег из лагеря, или точнее, из «шарашки», но всё равно из неволи, какая разница… Но, вполне возможно, что во второй раз не помилуют, и одним только карцером, в который меня кинули по приказу полковника Обезьяны, уже не отделаешься.

Лесная чаща внезапно обрывалась. Покрытая снегом луговина спускалась к закованной льдом реке.

Теперь я была на виду — отличная мишень для стрельбы! И, как по заказу, сзади грохнул выстрел, осыпавший снег, послышались крики.

Но я уже неслась вниз, к реке, ломая холодные снежные кусты.

По моим пятам мчались два грозных и лохматых зверя — специально обученные овчарки полковника Обезьяны, от которых нет спасения!

У самого берега собачищи настигли меня, да только зубы щёлкнули… Я, не летавшая уже более десятка лет, вдруг отделилась от белой земли! И чувство радости и гордости от полёта охватило меня!

Я летела над рекой, над лесом и кричала от радости! Вдогонку мне летели проклятия, ругань, да ещё и того похуже — звонкие, жалящие пули. Одна из них впилась в мой тёмно-зелёный бушлат, да лишь слегка оцарапала тело, но не смогла уничтожить чувство свободы.

***

Земля подо мною казалась белым полотном реки с островками — домиками. Начинался какой-то город. Становилось холодно, чувствовалась изнуряющая усталость.

Местность была холмистой, изрезанной оврагами, над которыми горбились пригородные дома, белела церковь. Покружив в сумерках над белоснежной колокольней, уходившей ввысь на более чем стометровую высоту, я снизилась и встала на твёрдый снежный наст на одной из пустынных улиц.

Какое-то время приходила в себя и разминалась после долгого непривычного полёта.

Послышался удар копыт по мёрзлой земле — мимо просипели железными полозьями сани с бородатым мужиком, который окинул меня удивлённым взглядом и поздоровался. Сообразив, что в небольших населённых пунктах есть традиция здороваться со всеми, я ответила на его приветствие.

Прошла мимо длинного жёлтого административного здания с большим плакатом: «Граждане города Изумрудные Росы! Все на защиту Отечества!»

Так я узнала, в каком городе нахожусь.

Далее были рассыпаны низенькие деревянные домики с заснеженными садами. Кое-где уже горели керосиновые фонари.

Один из домов на окраине мне понравился — крепкий, каменный, достаточно большой, будет, где переночевать. Хибарки и маленькие домишки я обходила.

Во дворе было развешено бельё, полоскавшееся под ветром.

Пустил меня в дом сам хозяин — большого роста человек с длинной бородой с дымящейся самокруткой в руке. Звали его Прокофием Фёдоровичем.

— Ну, заходи, коль пришла. На одну ночь — чего же не приютить человека? Располагайся, грейся.

Я попросила горячей воды, йод, бинт.

— А что случилось? — спросил он, сурово сдвинув брови.

— Да в темноте споткнулась у забора, напоролась на гвоздь.

Прокофий Фёдорович позвал свою жену Марфу — серенькую женщину в косынке с оспинками на лице, велел сбегать к соседям за бинтом.

В комнате, которую мне отвели для отдыха, я осмотрела рану, закрытую пропитавшимся кровью платочком. Она была неглубока, пуля лишь слегка зацепила меня.

Я прилегла на железную кровать. Окинула взглядом комнату: пузатый комод с массивными ручками и с приклеенными картинками, вырезанными из журнала, круглый стол с керосиновой лампой, семейные фотографии на стенах, часы с кукушкой, вата между оконными рамами.

Меня позвали отужинать «чем бог послал». За столом собрались: сам хозяин дома Прокофий Фёдорович, его робкая супруга Марфа, сын Прохор — кудрявый блондин со значком ГТО на рубашке (по профессии железнодорожник) и беременная невестка. По традиции больше молчали, перебрасываясь лишь редкими малозначительными фразами.