Жора Аггелов ещё пару раз воскликнул что-то непонятное и затерялся в толпе, пошедшей по залам.

Когда мы подходили к тому месту, где была выставлена «Гера» Максима Ковалевича, Верлада догнал меня, взяв под руку, прошептал:

— А мы ведь с вами теперь соседи, дорогая Гера Леонидовна?

— Соседи? Что-то не пойму…, - удивилась я, улавливая какое-то коварство.

— Власти приняли решение — передать мне комнаты покойного Братуся, — улыбнулся хитроватой улыбкой Верлада. — И, кстати, вашу комнату тоже…Но вы не печальтесь, я вас не прогоню! Я уверен, что мы поладим, договоримся.

Я была неприятно шокирована. В это трудно было поверить! В один миг я лишилась дома! Жить в приживалках? Да ещё и с этим неприятным мне человеком в клетчатом пиджаке и в железных очках! Пусть он даже и отличный мастер своего дела, и хороший знакомый моего Максима! Нет, увольте!

Все эти горькие размышления и переживания отразились на моём лице, что Верлада несколько отпрянул. Я настолько была отвлечена, что даже не сразу сообразила, что Максим уже рассказал о картине и объявил, что модель находится здесь.

Все расступились и зааплодировали, а Жора Аггелов подошёл и заикаясь сказал:

— Здорово! Я оч-чень рад! Вы т-так п-прекрасны!

Кто-то просил увести его, но я остановила и дала знак продолжать говорить. Я пристально смотрела на него, мне так хотелось помочь несчастному поэту, что под моим воздействием остатки алкоголя из него выветрились. Он всё чётче стал говорить, перестал заикаться.

— Р-работа выполнена в античных канонах и п-прославляет красоту… В нашем стремлении создать н-новое искусство, нам важно не выплеснуть ребёнка из к-купели. Мы должны помнить о пластике и образах греков…

Последние слова Жоры заглушил недовольный шум.

— Что он говорит?

— Вы прославляете фундаментальное старьё!

— Так мы с места не сдвинемся!

Жоре не дали сказать, оттеснив его вглубь толпы.

И тут все горести и трудности последнего времени выплеснулись у меня разом.

— Да как вы смеете! Вы мните себя образованными и культурными людьми, а ведёте себя как невоспитанная толпа где-нибудь на рынке! — воскликнула я, теряя контроль над собой.

— Да она оправдывает язычество…

Я в отчаянии посмотрела на растерянного Максима.

Тот в исступлении крикнул:

— Да раскройте вы свои сердца и души! Может тогда вас тронет красота!

— Всё это уже устарело! Кому нужна ваша древность!

Я глянула на подошедшего Штенберга умоляюще.

И это сыграло свою роль.

Он поднял руку, и все затихли. Авторитет его был непререкаем.

— Товарищи, не забываем о той высокой оценке, которую дал древнегреческому искусству Маркс. В частности, он писал: «Почему детство человеческого общества там, где оно развилось всего прекраснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень?» И это святые слова, товарищи, это руководство к действию! Мы не говорим, что опираясь на прошлое, мы творим будущее. Мы утверждаем — опираясь на лучшее прошлое, мы создаём замечательное и великое будущее! Так что — принимаем с открытым сердцем!

Грянули аплодисменты.

Попросил слова писатель Алёшин:

— А мне нравится эта картина! Она отражает идеал женщины. Тот идеал — очаровательной и одновременной сильной женщины, который так нужен новому обществу. А без идеалов общество не построишь!

Слова писателя понравились, даже кто-то крикнул «браво!»

После аплодисментов Алёшину вся толпа двинулась дальше.

***

Торжественный ужин состоялся поздним вечером на даче Штенберга.

Зал заливал свет хрустальных люстр. Блестели инструменты музыкантов — был приглашён джаз — банд Александра Цфасмана, порадовавший джазовыми транскрипциями сочинений композиторов-классиков, блюзами и спиричуэлс. Тогда всё это было новым и воспринималось как нечто необычное и полузапретное.

Все ожидали приезда великого начальства. И оно прибыло — в виде серьёзного, с бледным лицом и плотно сжатыми губами товарища Барабанова. Он был в кителе, галифе, в кожаных коричневых крагах. Шёл под руку с женой, которая была известным искусствоведом и даже произнесла краткую речь.

За Барабановым катился его помощник — бесцветный кругленький мужчинка в костюме и шляпе, с большим кожаным портфелем в руке.

Когда все уже были за столом, прибыл и немного опоздавший гость — высокопоставленный работник ОГПУ Глеб Боков.

Его худощавое и аскетичное лицо с чуть удлинённым носом чем-то импонировало, резко выделяясь на фоне остальных лиц. Сразу стало понятно- то, что таится внутри этого необычного человека, не удастся узнать никому! Он был закрыт полностью, со всех сторон. Максим говорил о нём как о человеке интеллигентном, знатоке музыки и живописи, предельно честном, который отказывался от всех привилегий своего положения: дач, курортов, автомобиля и прочего.

При Бокове сидевшие сразу притихли. Не подав никому руки, магнетически блистая глазами, с лёгкой улыбкой на устах, Боков обводил внимательным взглядом присутствующих. На мне он остановился, на мгновение задержав взгляд, улыбнулся чуть сильнее.

Я поневоле наблюдала за ним. На вид это был очень скромный, вежливый и тихий человек. Боков не принимал участия в шумном застолье, просто внимательно слушал, крайне редко вставляя фразы, стараясь никому не мешать и не стеснять. Просто сидел, забросив ногу на ногу, пил вино да много курил, скручивая папиросы из какой-то жёлтой бумаги.

Героем вечера неожиданно стал поэт Жора Аггелов. По распоряжению Бокова его впустили и разрешили прочесть стихотворение. Внезапно Жора подошёл ко мне, немного стесняясь, взял за руку, ввёл в круг гостей и объявил, что сочинил это стихотворение и посвятил его мне — «блистательной и очаровательной богине».

У меня до сих пор хранится мятый листок из его блокнота со стихотворением, прочитанным в тот памятный вечер:

Не успели высохнуть слезы

Наших острых, нелепых обид,

Но любовь нашу верно хранит,

Тот обряд, что под именем Розы.

Лепестки кораблями застыли,

В озерце голубеет вода.

В наших пальцах янтарь и слюда,

И стихи, чтобы ссоры остыли.

В водной глади зеркально мерцает

Нагота наших искренних тел.

И кто верен из нас, а кто смел,

Скажут духи, что в небе летают.

Цепь тех духов волной замирает,

Над водою лучами блестит…

Ты в покое, и я не сердит,

Венцом роз духи нас награждают.

И слюда обернется в союз,

Янтарем светит ярко корона,

Ты, сияя, садишься у трона.

Вишни губ твоих пробую вкус.

И блистает корона на мне,

На тебе паутинкою платье.

Наши души закружат в объятиях,

Наши чувства пылают в огне!

И на ложе из диких цветов,

От любви мы получим награду.

Грудь твоя, словно гроздь винограда,

Мое тело — из крепких стволов…

И с улыбкою глядя нам вслед,

Нимфы оды нам пели лесные,

Богов древних глаза голубые

Нас хранили от страхов и бед.

И Жора широко улыбнулся.

Я пожала благодарно руку и поцеловала поэта в щёку. Тряс ему руку и Максим:

— Ну, Жорка, ну удивил!

Пока Максим был занят разговорами с коллегами, я вышла подышать в парк, окружающий дачу.

Вечер выдался прохладный, с задувавшим ветром, который сыпал листьями, опадавшими на порыжелую траву. Как только я взялась за холодную мокрую ветку, чтобы сорвать красивый лист, как меня кто-то окликнул. Оказывается, на алее стоял и курил Михаил Булатов.

Он сжал мои руки, как бы приветствуя меня и сказал:

— Замёрзните. Вы таком в лёгком платье… Надо возвращаться.