Бросаю в воду хлеб —

Кормлю у моря чаек.

Как легок их полет

В безлюдье синевы!

И тихая волна

Задумчиво качает,

Как тени дальних дней,

Пучки морской травы.

Такая благодать

И воды так спокойны!

И сосны, и песок,

И сети рыбаков.

Как будто никогда

Не грохотали войны,

Не гибли корабли

У этих берегов.

Торжественный покой,

Седой и величавый.

И кажется душе:

Грядущий путь един —

Не будет никогда

Ни проволоки ржавой,

Ни обгорелых труб,

Ни плавающих мин.

Конечно, никогда

Беда не повторится.

И будет белый хлеб,

И будет синий свет.

И стаи белых птиц

Кружиться и кружиться

Все будут в синеве

Над перепутьем лет.

Как розовый туман,

Как солнечная морочь,

Растает вся печаль

В предутренней тиши…

И лишь в седой волне

Чуть затаится горечь,

Как в памяти моей, —

На самом дне души.

            Тучка, ласточка, душа.

                                А. Кушнер

Скоро, скоро холода,

Торжества предзимней стужи.

Скоро хрупкая слюда

На заре покроет лужи.

Дрозд-рябинник прилетит,

Покачнется на рябине.

Первый иней заблестит

На остуженной равнине.

Встрепенется не дыша,

Как у славного поэта,

Тучка, ласточка, душа

На черте зимы и лета.

Что ей нужно впереди,

Где под ветром стонут ели,

Где последние дожди

И последние метели;

Где объятья распростер

Сквозь серебряные выси

Полыхающий костер

На опушке нашей жизни?

Ты лети, лети, душа,

На огонь

Любви и ветра!

Может, вправду хороша,

Может, вправду ты —

Бессмертна?!

Пожелтели, облетели кроны.

Стихло море в редких кораблях.

Чайки, словно белые вороны,

Кормятся на убранных полях.

Распластались золотые выси.

Не вернется лето — не зови! —

Для последней,

Для прощальной мысли,

Для почти развенчанной любви.

Что дороже —

Радость или совесть?

Эта прелесть тающих берез?

Эта легкомысленная повесть,

Душу опалившая всерьез;

Эти угасающие клены,

Этот луг, знакомый наизусть,

Где пророчат белые вороны

Вечную серебряную грусть?..

Соловецкая чайка

Всегда голодна.

Замирает над пеною

Жалобный крик.

И свинцовая

Горькая катит волна

На далекий туманный

Пустой материк.

А на белом песке —

Золотая лоза.

Золотая густая

Лоза-шелюга.

И соленые брызги

Бросает в глаза,

И холодной водой

Обдает берега.

И обветренным

Мокрым куском янтаря

Над безбрежием черных

Дымящихся вод,

Над холодными стенами

Монастыря

Золотистое солнце

В тумане встает…

Только зыбкие тени

Развеянных дум.

Только горькая стылая

Злая вода.

Ничего не решил

Протопоп Аввакум.

Все осталось, как было.

И будет всегда.

Только серые камни

Лежат не дыша.

Только мохом покрылся

Кирпичный карниз.

Только белая чайка —

Больная душа —

Замирает, кружится

И падает вниз.

Осинники да черные стога.

Забор нависшей над обрывом дачи.

Да синим льдом обмерзли берега.

И белый луг ветлою обозначен.

И с высоты — туманным молоком

Подернуты леса, овраги, реки…

А здесь, в церквушке, — выставка икон,

Написанных в каком-то дальнем веке.

Какое буйство красок и любви,

Какие удивительные блики!

Не верится, что созданы людьми

Бессмертные возвышенные лики.

Каким путем сюда они пришли

И почему их власть с веками крепла?

Их на кострах совсем недавно жгли.

Но вот они — восставшие из пепла.

И снова нынче, семь веков спустя,

В сиянии из золотистых пятен

С какой тревогой за свое дитя

Владимирская смотрит Богоматерь!

Что вдохновляло древних мастеров,

Что виделось им в окна слюдяные?

Конечно, бог — задумчив и суров.

Но и простые радости земные.

Далекое предчувствие весны.

Любовь, что так кротка и терпелива.

Тревожный ветер.

Мокрый ствол сосны.

И эта даль холодная — с обрыва.