Качается мерзлый орешник, Стучит на холодном ветру. И я — неприкаянный грешник — Опушкой иду поутру. Блестит на дороге солома, Деревья стоят в серебре. И все мне, как прежде, знакомо В пушистом седом январе: Болотца замерзшее блюдце И в теплом снегу — камыши… Но только уже не вернуться В прозрачную юность души. Растаяла в годы скитанья, Как этих дерев серебро, Блаженная радость незнанья, Начальная вера в добро. И только по склонам бесснежным, Где стога замерзший комок, Еще не угасшей надежды Струится наивный дымок. 1972 Холодный день на Иссык-Куле И волны с просинью свинца! Когда-нибудь забыть смогу ли Полынный запах чебреца? Как у высоких гор киргизских Меня нежданно потрясло В сухих плетнях, в оградах низких С названьем Липенка село!.. И впрямь живут в семье единой Потомки тех, кого сюда В начале века с Украины Вела суровая беда. И все знакомо в поле черном — Посевы, вербы, камыши… Как будто я в родном Подгорном, В степной воронежской глуши. Вот только горы, что застыли За планкой крайней городьбы… А впрочем, горы тоже были В нелегкий час моей судьбы. На перепутьях горных тропок И я судьбу свою искал. Среди колымских круглых сопок, Среди иркутских желтых скал. И все сошлось в прибрежном гуле На странной точке бытия. Как будто здесь, На Иссык-Куле, И вправду жизнь прошла моя. 1972 Спугнул я зайца на меже На предвечернем тихом поле. И что-то дрогнуло в душе, Как от давно забытой боли. И вспомнился далекий год. Послевоенный мокрый грейдер. Седая ива у ворот. Над пустырем холодный ветер. И вспомнилось: иду босой, Иду в поля по чернозему. А дождь — сверкающий, косой — На крышах вымочил солому. И весь в окопах был покос, За ним бурьян стоял стеною… А сколько зайцев развелось В полях, истерзанных войною!.. О, эти комья на стерне И эта черная дорога! И вдруг ожившая во мне Та позабытая тревога!.. …А заяц прыгал через лен И скрылся в низеньких ракитах. Как будто он — Из тех времен, Из тех полей полузабытых. 1972 Еще не все пришли с войны. Не все прогоны были сжаты. Среди июльской тишины Стояли сумрачные хаты. И пожелтели огурцы На приовражном суходоле. И были сложены в крестцы Снопы на бедном нашем поле. Потом на глиняном току Цепами женщины стучали. И бесконечное «ку-ку» Кукушки дальние кричали… И ясно слышится теперь, Как возле тока у колодца Скрипел и плакал журавель О тех, кто вовсе не вернется… Открыты новые миры. Покорены глухие дали. Но журавель — До сей поры — Мелькнет вдали Как знак печали. И на любой тропе судьбы Все вижу — явственно до боли, — Как ровно сложены снопы В послевоенном бедном поле. 1972 Деревья с черными грачами И горечь тающего льда. И размываемый ручьями Остаток санного следа. А за темнеющим сараем В тумане пойменных низин — Кора зеленая, сырая Уже оттаявших осин. И на окраине селенья, Где тучи теплые висят, Тревожным духом обновленья Уже окутан сонный сад. И рядом с древней колокольней, Где синий свет и высота, Опять надеждою невольной Душа наивно занята… О, если б все-таки оставить В грядущей неизбежной мгле Пускай не жизнь, Хотя бы память Об этой жизни на земле! 1972 Калина красная — калина черная
На лыжах при большой луне По спящей улице селенья Приятно в детстве было мне Бежать без страха и волненья. И одиноко и легко Скрипели старенькие лыжи. И было видно далеко Домов заснеженные крыши. И вдруг неведомо куда По небу быстро покатилась Большая круглая звезда И белым светом засветилась. И не звезда, а целый шар — Холодный, огненный, хвостатый… И я порывисто дышал, Взбегая на крылечко хаты. И мать на странный мой рассказ Испуганно перекрестилась… Я вспоминал потом не раз, Как та комета прокатилась. Она упала за столбы, За мостик железнодорожный, Как предсказание судьбы — Далекой, странной и тревожной. 1973 |
