Его слова каленым железом врезаются в сердце.

Я тянусь ладонью к его лицу, но Паша ударяет меня по предплечью так сильно, что я вскрикиваю, прижимая ушибленную руку к себе.

— Ты не понимаешь, — говорю я тихо. — Она пришла вся в слезах, она призналась мне в любви и не могла ровно стоять из-за чувства тошноты. Я не мог ее бросить там одну!

— Я спрашиваю, — повторяет Паша, рыча и выплевывая каждое слово вместе с сильным алкогольным духом мне в лицо. — А. Меня. Мог?

— Паша…

Он бьет меня коленом в пах так резко, что у меня весь воздух вышибает из легких, и темнеет перед застланными пеленой влаги глазами. Боль парализует ноги и заставляет меня жалобно громко застонать. Паша не дает мне согнуться, хватая меня за волосы и заставляя стоять.

— Это все, что тебе нужно? — усмехается он криво. — Открытых чувств и влюбленных глаз? Может, тебе и от меня того нужно?

— Па-ша… — выдавливаю я слабо, за что получаю кулаком в челюсть. Я прокусываю губу и чувствую, как кровь пузырится и копится под языком.

— Хочешь, чтобы было по-пидорски, слащаво и нежно? — изгаляется Паша. — Чтобы я ревновал и сказал Люде «ай-ай-ай»? Чтобы я тебя обнял и сказал, что никому не отдам?

Я плачу, у меня из носа текут сопли, и я не чувствую нижнюю часть своего лица от пульсирующей боли.

— Думаешь, мне противно? Ранить тебя каждым новым словом? Убивать? — его губы скользят по моей шее, пальцы больно стягивают волосы на загривке. Дыхание Паши. Тяжелое, горячее и быстрое. Оно на моих мокрых от слез и пота щеках, раздувающихся ноздрях, упрямо сжатых губах. Я понимаю — с отчаянием и горестным смирением — что во мне не хватит сил противиться поцелую. Я уже знаю, что его язык пройдется по моим деснам, что я буду тянуть его слюну, чувствовать давление пальцев, которыми он вцепится мне в горло. — Я этого хочу.

Его ясные серые глаза впиваются в черты моего лица.

Его взгляд прожигает меня всего вместе с потрохами.

— Хочу, — его влажные мягкие губы скользят по моим, опухшим, немым и саднящим. — Вырвать твое сердце, разодрать на сотни частей и бросить тебе под ноги…

Он хрипло смеется и за волосы отшвыривает меня в сторону.

Я падаю на асфальт и пытаюсь закрыть дрожащими руками беззащитную голову. Съеживаюсь, пытаясь исчезнуть. Раствориться в отчаянии, поднимающемся внутри.

— Ты оставил меня одного, — шепчет Паша, и его лицо искажает гримаса растерянности, злости и обиды. — Ты не сдержал обещания, Рыся.

Он пошатывается на нетвердых ногах.

Серые глаза кажутся темными и абсолютно пустыми, когда Паша замахивается и бьет меня ботинком по лицу.

Прежде, чем острая каленая боль растекается жаром по скуле, я вскрикиваю и проваливаюсь в бездонное небытие.

========== 6 ==========

Свежий липкий шрам на губе, подлатанный медицинской нитью. Зашитая десна. Распухшая саднящая скула. Лиловые пятна гематом, забрызгавшие предплечье. И легкое сотрясение мозга, отравившее первый день после пробуждения противным звоном, резью в сделавшихся донельзя чувствительными глазах и мучительным чувством тошноты.

Температура под сорок, мокрые простыни и пижамы, нестерпимый жар простуды, растянувшийся на три проведенные в полубреду ночи — я очень долго пролежал на сыром холодном асфальте, где меня бросил Паша.

Мама сказала, что меня нашел старый дворник и позвонил по первому номеру в моем телефоне. По ее номеру.

Белый с рыжеватыми потеками потолок больничной палаты, тянущий в тяжелое забытье сна и неизменно встречающий при пробуждении. Кормежка по расписанию пресными котлетами и жидким пюре. Молчаливая Мила, приходящая посидеть рядом в натянутой ничего не значащей тишине. Осунувшаяся, украдкой стирающая слезы мама, которая так и не смогла добиться от меня признания в том, кто это сделал.

— Напали со спины, — отвечаю я сухо, отворачиваясь раз за разом к стене и прячась от колотящего озноба под тонким пледом, заправленным в накрахмаленный пододеяльник.

— Ты не позволишь мне никому рассказать? — робко спрашивает Мила в один из дней и ставит пакет с мандаринами возле принесенных кем-то красных душистых яблок.

— Нет.

— Как ты не поймешь, Леша, он ведь должен ответить за… — начинает Мила запальчиво, но я скучливо ее перебиваю:

— Забей. Сам напросился. Получил, что хотел.

Я настойчиво говорю врачам и матери, что ничего конкретного не помню.

Я говорю, что мне все равно.

И это действительно так, ведь вместе с физической приземляющей болью приходит простое объяснение успокоившемуся сердцу и легкой дурманящей пустоте. Спустя годы я наконец нащупываю грань недопустимого и уже не вижу в монстре благородства и тайной скрытой неприступными бастионами доброты. Только монстра.

Я больше не люблю Пашу.

*

Спустя неделю врачи оформляют выписку, и мама отвозит меня домой.

В колледж, конечно, она меня отпускать не собирается до тех пор, пока не пройдет мокрый надсадный кашель и отек с левой стороны лица.

Впрочем, я и сам не тороплюсь на учебу. Мне нравится коротать дни за чтением средневековых рыцарских романов, поливать кактус на подоконнике и любоваться распустившимся на нем сиреневым цветочком, слепо тянущимся к теплому оконному стеклу. Я смотрю старое кино и слушаю группу «Нервы», постепенно разбираю образовавшийся завал заказов, любовно шлифуя и редактируя статьи. Ем чипсы, запивая их пивом, пока играю с Милой в настолки, делаю домашку и стараюсь не думать о плохом.

Мама меняет тактику со скандалов и угроз обойти с расспросами весь район на тактичное непротивление моему молчанию и щедрую материнскую ласку. Она крепко обнимает меня и поглаживает по волосам теперь каждый вечер, и я слышу, когда она выходит за дверь моей комнаты, как она тихо горестно всхлипывает, глуша эти звуки в рукаве домашней кофты. У меня каждый раз сжимается сердце от сожаления и тоски, но есть ли смысл в том, чтобы просить у нее прощения? За то, что ее сын вырос мальчиком, который так и не научился выпускать спичку из рук до тех пор, пока она не догорит и не ошпарит пальцы.

В пятницу утром раздается звонок в дверь.

Слыша отрывки разговора в коридоре, я не сразу понимаю, что пришел Паша. Сердце подпрыгивает, но не от смеси испуга и тайного предвкушения, как прежде, а от поражающего меня самого раздражения и нечеловеческой ненависти. Мне хочется выйти в коридор и велеть ему убираться из моего дома, никогда больше не ступать на этот порог.

Но я лишь ковыляю к двери и прислушиваюсь к тому, о чем разговаривают в прихожей.

— Как он себя чувствует? — спрашивает Паша негромко.

— Кто? — реакция моей мамы, ее холодный недружелюбный тон немало изумляют. Она же всегда обожала Пашу и считала его хорошим парнем.

— Рыс… Алеша.

— Почему ты интересуешься?

— Он в колледже не появляется. Он ведь в больнице долго лежал… — голос Паши дрожит. Если бы это был не Соколов, я бы решил, что он едва сдерживает слезы. — Он поправляется?

— Я на это надеюсь, — ядовитые нотки. Намекающие на то, что поправляться мне нужно не только физически.

— А когда он выйдет на учебу?

— Он не вернется в этот колледж, — вдруг отвечает мама ровно и устало. — Я собираюсь отправить его к тете, в Петербург, там он будет готовиться к поступлению в университет.

Повисает долгая гнетущая тишина, в которой я слышу только, как загнанно колотится мое собственное сердце. А потом Паша хрипит:

— Настасья Сергеевна, мне можно его увидеть? Прямо сейчас?

— Я не думаю, Паша.

Отстраняюсь от двери и скорее иду к столу. Сажусь в кресло, бездумно открывая первую попавшуюся книгу, и пытаюсь уйти в смысл пляшущих перед глазами чернильных буковок так глубоко, чтобы не слышать мольбы в его голосе. Не слышать громкого протестующего и растерянно взывающего ко мне со стороны прихожей «Рысик! Черт… Рыся, пожалуйста».

Алеша, Рыся, маленький беззащитный Рысик. Мальчик, сердце которого ты выдрал и кинул под ноги как дешевую побрякушку — так, поиграться, выместить озлобленность на весь белый свет.