Паша подходит к раковине.

Выдавливает немного жидкого мыла на ладонь, тщательно моет руки под тонкой струйкой воды. Затем снова подходит ко мне и наклоняется так близко, что я вижу белую тонкую полоску шрама на его брови и зреющий засос под распухшей от поцелуев нижней губой, который оставила ему Рита.

И его серые глаза — пытливые, цепкие.

— Открой рот, — велит он.

У меня даже мысли не возникает ослушаться.

Паша пальцем оттягивает мою левую щеку в сторону и указательным пальцем другой руки нащупывает резец.

Я непроизвольно дергаюсь, понимая, что он задумал.

Две недели — слишком короткий срок для импланта, поставленного на жалкие остатки корня вместо выбитого зуба. Если Паша и его выбьет, будет крайне сложно убедить мать, что я снова неудачно упал со скейта.

Но Паша лишь надавливает на него.

С силой и резко, заставляя меня вскрикнуть и дернуться ощутимее от помутившей рассудок боли. У меня все темнеет перед глазами, я хватаюсь за руку Соколова и умоляюще бормочу прямо с его пальцем во рту:

— Паша, пожалуйста…

— Чего, Рысик? — спрашивает он с притворным недоумением, добавляя второй палец и сжимая теперь резец между большим и указательным. Дергает туда-сюда, будто бы в попытке расшатать. — Я не расслышал.

Я чувствую себя донельзя глупо с его пальцами во рту, но прекрасно знаю, что без моей слабости, без моей безоговорочной покорности он никогда не отступит.

— Пафа… Пофалуйсфа… Не фелай мне больно.

Соколов убирает пальцы из моего рта. Поглаживает меня рукой по спутанным волосам, вытирая о них мои собственные слюни.

— Что ты, Рысик, — говорит он, ласково улыбаясь. Смотрит внимательно, что-то прикидывая в уме. — Я тебя не обижу.

Он отходит к раковине, снова моет руки. Пока журчит вода, я не смею двинуться с места, не зная, чего мне еще ждать от сегодняшнего вечера.

Паша выключает воду и, мгновенно теряя ко мне интерес, идет к выходу.

— Еще увидимся, — говорит он скучливо, скрываясь в коридоре.

Я прислушиваюсь к его постепенно отдаляющимся шагам.

И только когда вдалеке хлопает тяжелая входная дверь, прячу лицо в руках.

«Я тебя не обижу», — звенят у меня в ушах Пашины слова.

Он не забыл, ничего не забыл.

Не забыл, как это приятно — причинять мне боль. И мы действительно еще увидимся, причем гораздо раньше, чем мне бы того хотелось.

========== 1 ==========

С Пашей я знаком с первого класса.

Мы вместе учились в школе до самого выпуска, а этой осенью поступили в один и тот же, благо городок у нас маленький, колледж.

За все это время я почти ничего о нем не узнал.

Только то, что фамилию он носит мамину. Что отец-наркоман неоднократно поднимал на Пашу руку, когда тот был маленьким, и поколачивал на глазах у сына свою жену. Что потом, когда Паше было лет двенадцать, отец сторчался и умер, оставив им с матерью трешку в центре и маленький, но исправно приносящий хоть какую-то прибыль шиномонтаж.

Я отчетливо помню день смерти его отца.

Паша прибежал в школу вприпрыжку, сияя улыбкой и размахивая от избытка чувств портфелем. Впервые это была не ухмылка или невнятно приподнятые уголки губ. Паша научился улыбаться широко и искренне и с годами лишь отточил мастерство, став вкладывать в этот мимический жест обаяние и легкий шарм. Он всегда с тех пор улыбался так заразительно, что хотелось немедленно улыбнуться в ответ. Только глаза у Паши остались недобрыми, полными не вытравленной из них звериной злобы и настороженной упреждающей агрессии.

Он был любимчиком учителей — они его жалели.

Он был желанным гостем любой мальчишеской компании — из-за того, что он рано повзрослел, его считали крутым.

Он был объектом желания многих девочек, начиная со старшей школы — они находили его загадочность и флер опасности, окружающий его, чертовски сексуальным.

Он был мальчиком, с которым я когда-то отчаянно хотел дружить. А я стал для него бесхребетным молчаливым «Рысиком», на котором он мог безнаказанно возмещать копившуюся в нем годами злость. Потому что знал: я никогда никому не проговорюсь.

Потому что знал: в глубине души я все еще очень сильно, несмотря на все побои и издевательства, был в него влюблен.

*

В колледж утром иду окольными путями.

Петляю между гаражей, обходя стылые февральские лужи, слушаю музыку в наушниках и стараюсь не думать о плохом.

Всю ночь мне снилось, как Паша трахается с Ритой. На парте в пустом классе, на продавленной койке, даже в торговом центре на витрине одежного магазина. Проснулся я с таким стояком, что первые вялые движения руки на члене оказались до одури больными и неприятными. Зато разрядка наступила неожиданно быстро, и мне стало так хорошо, что в мареве наслаждения, нежась в своей кровати, я позабыл о вчерашнем. Позабыл на мгновение о том, что вновь нечаянно привлек внимание Паши, которого так старательно избегал.

А потом мой славный воображаемый мирок разбился о третий звонок будильника, кашу, пронзительный уличный ветер и моросящий дождь.

«Надо всего лишь находиться постоянно в людных местах», — говорю я себе, поднимаясь по ступеням крыльца и толкая тяжелую дверь.

Какой-то парень протискивается мимо, грубо и намеренно задевая меня плечом.

Я спотыкаюсь и так резко пролетаю через турникет, что его металлическая балка больно бьет меня сзади по пояснице.

Парень гогочет, глядя на меня лишь мельком, и уходит, не извинившись. Я его узнаю. Он из компании Паши. Вот и первый звоночек: псы Соколова уже начеку, лают, дразнясь и запугивая меня еще до встречи с самим вожаком.

— Это еще что? — спрашивает Мила, подходя ко мне. Она хмурит рыжие брови. — Я думала, Паша и его компания отстали от тебя.

Я поправляю ремень сумки и стараюсь как можно более безразлично пожать плечами.

Я ценю поддержку Милы, единственного человека, которому в этом болоте не стыдно со мной дружить, но рассказывать ей всего я точно не намерен. Только зря ее испугаю. Поэтому я тяну со вздохом:

— Видимо, нет.

Мила подозрительно прищуривается, но ничего не говорит больше на эту тему. Знает, что попытками что-то из меня вытащить добьется лишь того, что я замолчу и не буду с ней разговаривать весь остаток дня.

— Ты доделал вчера лабы? — спрашивает Мила, учтиво уводя тему разговора ближе к насущному.

Я достаю тетрадь, которую чудом вчера умудрился вовремя запихнуть в боковое отделение сумки, и показательно верчу ею перед носом у Милы.

— Познал все прелести вечерних доработок. Каюсь и клянусь больше не копить домашку, — произношу торжественным тоном, как клятву.

Мила смеется, легонько пихая меня в плечо.

— Дурачок.

*

Весь день сижу на парах как на иголках.

Непроизвольно вздрагиваю каждый раз, как преподаватели повышают голос на шумных однокурсников на галерке. Черчу бессмысленные каракули в тетрадях, подумывая о том, что если на рампе в парке растаял последний снег, можно будет немного погонять на скейте после учебы.

Последней парой стоит физкультура.

Она общая для четырех групп, и, конечно же, на ней мы неминуемо пересекаемся с Пашей.

Я вижу его, как только захожу в раздевалку.

Он сидит на скамье в окружении переодевающихся приятелей, смеется их шуткам и копается в телефоне, не спеша доставать спортивную форму. Это настораживает меня. Не припомню, когда в последний раз Паша пропускал физру.

Стараясь не смотреть в сторону Паши и не привлекать к своей персоне много лишнего внимания, я забиваюсь в излюбленный угол за шкафчиками, меняю футболку и надеваю шорты вместо джинсов. Потом уже привычно делаю вид, что увлечен новостной лентой социальной сети и не слышу едких смешков, летящих мне в спину, и шепотков редких девиц, которые заглянули в юношескую раздевалку.

Когда тренер зычно кричит из зала, что пара уже давно началась, и все начинают выходить из раздевалки, я все еще стою лицом к стене, выжидая несколько секунд, чтобы пристроиться позади всех.