Проходит несколько долгих минут.
Хлопает входная дверь и щелкает закрываемый засов. Дребезжит звонок и клацает ручка, которую Паша бездумно дергает в попытке дорваться, что-то сказать или доказать.
А потом все стихает, и только мамины шаги в коридоре заставляют меня испуганно встрепенуться. Она заглядывает в мою комнату и прислоняется плечом к дверному косяку. Во взгляде — бесконечная усталость и та же пустота, какую я вижу в зеркале по утрам.
— Ты знаешь? — спрашиваю я виновато и горько. Забытая книга соскальзывает с колен и падает на ковер.
Мама хмыкает:
— Знаю ли я? — переспрашивает. — Уже знаю, как очнулась от надуманных грез. Прочитала все на его лице, как только открыла дверь. Сердце ухнуло так коротко, резко… И в пятки ушло. Да только какой в этом смысл? Знала бы раньше…
Она осекается, поджав губы.
Потому что понимает прекрасно, как и я, что не смогла бы предотвратить неминуемого. Вытравить словами и уговорами тех чувств, которые мог задушить во мне только сам Паша.
— А он ведь действительно приходил в больницу, — мама проводит ладонью по лицу и нервно посмеивается. — Со своей мамой. Приносил цветы и яблоки, таким обеспокоенным выглядел. Мы с ним говорили о тебе, по очереди дежурили у палаты в первые дни, когда не спадала жуткая температура. Я его обнимала, благодарила.
Мама морщится, будто от омерзения.
— Боже. Я благодарила монстра, который избил и бросил мою кровинушку, моего единственного сына в богом забытой дыре…
Она прячет лицо в ладонях, а я поднимаюсь, чтобы подойти и крепко-крепко ее обнять, прижать к себе и уткнуться носом ей в плечо.
— Мам, ты не плачь только, — прошу негромко, глядя ее по подрагивающей спине. — Со мной все будет в порядке.
Мы стоим, обнявшись, пока она не перестает сотрясаться в беззвучных рыданиях.
Со мной все будет хорошо.
Всем назло.
И на-ебаное-всегда.
— Про Питер это ты серьезно говорила? — спрашиваю через какое-то время. Есть что-то притягательное в мысли бросить место, где мне причинили столько боли. Но убегать от боли, как и от ранящих воспоминаний, дело бесполезное. Ее можно только пережить, пропустить через себя, и никогда — сделать вид, будто ее не существует.
Этому меня научил Паша.
— Как ты сам захочешь, — мама вытирает мокрые щеки рукавом, отворачивается и выходит в коридор. — Как сам решишь.
========== 7 ==========
Проходит неделя, и отек со скулы пропадает бесследно, как и рассеиваются постепенно последствия сотрясения. Глядя на себя в зеркало теперь, я вижу лишь впалые щеки, ставшие огромными на осунувшемся лице глаза и маленький шрам на краешке нижней губы.
Смотрю на примостившийся на створке шкафа костюм, который я забрал в тот день от Паши.
— Мам! — кричу, и она суетливо прибегает ко мне из кухни. В глазах такая тревога, что мне становится вдруг очень жалко нас обоих. Теперь из нас только очень долгое время сможет вытравить молчаливое ожидание угрозы. — Подошьешь мне брюки?
Она хмурится, но не возражает, только едва заметно кивает.
Берет вешалку с костюмом и выходит, притворив за собой дверь.
Быть может, где-то в параллельной вселенной есть Леша, который сейчас собирает вещи и садится на поезд, идущий в далекий безликий Петербург. Который будет переписываться с Милой и встречаться с ней каждые каникулы, целовать ее и называть своей девушкой, потому что с ней было бы проще, было бы спокойнее. И в той же вселенной есть Паша Соколов, который будет появляться на людях с Ритой, трахать ее на продавленном диване, глушить боль и злобу в алкоголе и драках. Который однажды загремит за решетку за неудачную потасовку с местными ребятами или пойдет по стопам отца, подсев на паршивую дурь. Который не сможет вспомнить ни единого дня, когда был по-настоящему счастлив.
Решение оставить и забыть, уехать и проститься навсегда, про которое я мог бы сказать, что оно правильное.
Параллельная вселенная, которая и даром мне не сдалась.
*
Я прихожу на весенний бал под руку с Милой.
Она красива в темно-зеленом коротком платье и со сложной прической, сооруженной из рыжих кудрей. Смеется, не обращая внимания на любопытные заинтересованные взгляды, то и дело обращающиеся в нашу сторону, что-то весело рассказывает про новую рампу в парке, про повышение отца по службе. Мила ведет себя так же естественно, как веду себя я, не оглядываясь ни разу на Пашу и его притихшую компанию, обосновавшуюся у сцены актового зала.
Мы с Милой танцуем медляк, хохочем над неумелыми попытками друг друга попасть в вальсовый такт. Пьем безалкогольный пунш и обсуждаем Вовку Игнатова, который уже который танец краснеет пятнами и пыхтит, стесняясь подойти к старшекурснице Тамаре и ее пригласить.
На какое-то время я позволяю себе забыть о том, что я нескладный едва оправившийся после болезни Рысик, которого чуть скрасили хорошо сидящий костюм и уложенные в художественном беспорядке отросшие светлые волосы. Мила ничуть не смущается нашей временной размолвки и ни словом, ни нечаянным взглядом не напоминает о своей невзаимной влюбленности. Она ведь очень хороший друг. Она могла бы никогда со мной больше не заговорить, но вместо этого она дарит мне легкое незамутненное счастье и удовольствие от настоящего момента.
Все прекращается, когда зал погружается в полутьму на следующем же медленном танце. Милу уводит в гущу толпы застенчивый Вовка, а ко мне, оставленному в одиночестве у чаши с пуншем, подходит Паша.
Черный пиджак, две верхние пуговицы на рубашке расстегнуты, а галстук приспущен, будто Паше неуютно в душащей петле официальности. И все же, несмотря на ссутуленные плечи и напряженность позы, ему очень идет строгость костюма.
— Надо поговорить, — бросает он тихо.
Я оглядываюсь на сцену, и вижу, как Рита, теребя подол модного дизайнерского платья, смотрит на нас с легким раздражением и непониманием. Когда Рома оборачивается, чтобы проследить за ее взглядом, его глаза подозрительно прищуриваются.
— Говори, — пожимаю плечами.
Мне не хочется смотреть в его затравленные, полные чего-то уязвимого и больного глаза.
— Не здесь, — качает головой Паша. — Наедине.
— Я никуда не пойду с тобой, — заявляю твердо. — Не в этой жизни.
Паша молча смотрит на меня пару секунд, будто силясь выяснить, не фальшивый ли я, а потом произносит вкрадчиво:
— Ты ведь и сам знаешь, что я тебя не трону.
— Где гарантия? — может, я и понимаю прекрасно, что он бы никогда не поступил так глупо после всего, что произошло, но уступать не спешу. Зверь, который дремлет внутри него, обычно не оглядывается на доводы рассудка.
— Гарантия в том, что я сказал об этом Миле. Сказал ей подойти к подсобке через пятнадцать минут, если ты не появишься раньше, — вдруг отвечает Паша, несказанно меня удивляя. Я оборачиваюсь, выискивая взглядом Милу в толпе танцующих. Обняв Вовку за шею, та украдкой посматривает в мою сторону, и что-то в ее внимательном выжидающем взгляде подсказывает мне, что это правда.
— Тогда пойдем.
Не знаю, чего я жду от этого разговора.
Но я послушно выхожу вслед за Пашей из зала и иду по пустому коридору под постепенно затихающую в отдалении музыку. Мы заходим в подсобку, скудно освещенную крохотной лампочкой под самым потолком, пыльную и под завязку набитую швабрами и ведрами. Здесь так тесно, что едва хватает места на то, чтобы дистанцироваться от Паши и не задевать его.
Он смотрит на меня пронзительными поблескивающими в полутьме серыми глазами. И произносит дрогнувшим голосом:
— Рыся. Скажи, что мне сделать?
В этом вопросе все. И его растерянность, и тайная едва теплящаяся надежда, и заскорузлая жгучая боль. Порвавшаяся нить чего-то правильного, обрекшего нас на исковерканное неустойчивое «сейчас».
Я вздыхаю, понимая, что даже если велю ему броситься под поезд, мне не станет ни на грамм легче.
— Отсоси мне, — говорю резко.
Паша застывает.
В какой-то момент мне кажется, что он пошлет меня нахуй, что снова ударит и уйдет, бросив попытки достучаться до чего-то прежнего. Потому что не сможет переступить через болезненную гордость, потому что не умеет и не хочет дарить удовольствие вместо того, чтобы получать его или брать силой.
