Мне нечем дышать.

И это ощущение, будто я в бреду, будто нет на самом деле Пашиных рук, лежащих на моих бедрах, нет его губ, вновь властно прижимающихся к моим губам.

Отталкиваю его, чтобы просипеть:

— Я и так твой.

Паша ничего не отвечает, только с ненасытной жадностью целует меня, кусает нижнюю губу, клацает зубами о мои зубы. Одной рукой продолжает крепко держать меня за бедро, будто я пытаюсь удрать, а другую запускает в мои взмокшие от пота волосы, грубо их перебирает, треплет и рассеянно поглаживает.

— Рысик… — вталкивает прямо мне в рот.

Мне так тесно между ним и холодной стеной.

И хочется, чтобы это длилось и замкнулось в цикл, чтобы грудная клетка на вдохах упиралась в его. Чтобы Паша держал меня вот так, чтобы у нас обоих от одной лишь нечаянной близости ехала крыша.

Замереть так навечно. На-ебаное-вечно.

— Что здесь?..

Оглушительно хлопает дверь раздевалки.

Паша напрягается, лениво отстраняется от меня и вытирает рот тыльной стороной ладони.

На пороге стоит Мила, держа ремень своей сумки в кулаке. Она переводит испуганный взгляд с меня на Пашу и обратно. Губы у нее сомкнуты так плотно, будто она боится ненароком отпустить крепкое словцо.

— Людмила, — улыбается Паша своей фирменной очаровательной улыбкой. — Какая приятная встреча.

В его голосе нет ни угрозы, ни раздражения, лишь равнодушная отстраненность. Ведь он знает, что Мила общается только со мной, и рассказывать об увиденном ей попросту некому.

— Но меня ждут, поэтому вынужден вас оставить, — Паша проходит мимо Милы и дергает ее за кончик косы. Мила крупно вздрагивает всем телом, будто ожидала удара, и с ее губ срывается непроизвольный всхлип. — Будет тебе, девочка. Я же не кусаюсь.

Рассмеявшись, Паша толкает дверь и выходит в коридор.

— Что это было, Леша? — звенящим от возмущения и растерянности голосом спрашивает Мила. — Что это, черт подери…

Она смотрит на мои губы и шумно выдыхает.

Когда она зашла, Паша стоял к ней спиной, и Мила не сразу поняла, что здесь происходит.

Зато теперь мои горящие саднящие после поцелуев губы обо всем ей сказали.

— Ничего, — отрезаю я резко, оборачиваясь, чтобы снять свою куртку с крючка. Языком нащупываю за щекой комочек жвачки. Со вкусом мяты и Пашиной слюны. — Ничего не было.

========== 4 ==========

Мила не разговаривает со мной всю неделю.

Обиделась на то, что я отказался объяснять произошедшее в раздевалке. Еще несколько дней назад я бы сильно переживал по этому поводу и, быть может, попытался перевести все в шутку и помириться с ней, но сейчас у меня нет абсолютно никакого желания.

Мила не садится со мной на парах, после учебы не зовет на рампу, быстро убегая со скейтом под мышкой за ворота коллежда. С Пашей я тоже не пересекаюсь, даже в коридорах, но это вынужденное одиночество и словесный вакуум странным образом мне нравятся. Есть время переварить произошедшее, зализать раны и восстановить хоть какое-то душевное равновесие.

Наш с Пашей первый поцелуй сильно выбил меня из колеи.

Но к пятнице мне становится уже намного легче дышать при воспоминании о его теплых губах, его руках на моем теле, его нечаянно вырвавшихся словах.

Возвращаюсь с учебы в приподнятом настроении. Весна в городе наступает как обычно резко, почти в одночасье. Ветер становится теплее и ласковее, кое-где из-под закостенелого грязного снега уже проглядывает прошлогодняя трава. По кустам снуют шустрые воробушки, все ссорятся на своем, на птичьем, робко и пугливо разлетаются у меня из-под ног.

Захожу в подъезд, поднимаюсь на десятый. В наушниках играет «Три сантиметра над землей», что-то мелодичное и бьющее наотмашь по сердцу, о счастье с оттенком отчаяния.

На пороге квартиры ждет мама. В цветастом фартуке, румяная от жара духовки и с пятнышком муки на щеке. Я выдергиваю капельки наушников из ушей и тянусь вытереть муку пальцем.

Мама ласково улыбается:

— Сильно голодный?

— Да нет, я в столовке перекусил, — вру, сам не зная, зачем. Весна, что ли, так на меня действует.

— Это хорошо, — мама берет сумку с учебниками из моих рук и вручает мне вместо нее пакет. — Я завтра по работе много ездить буду, надо бы резину поменять на летнюю. Съездишь в шиномонтаж?

— Угу, — я заглядываю в пакет. — А пирожки-то зачем?

— Для Паши, — просто отвечает мама и улыбается как-то по-особому. — Привет ему передавай.

— Для Паши? — переспрашиваю тупо.

Определенно, это последняя стадия — от одного упоминания его имени у меня от смеси испуга и радости щемит ребра и напрочь пропадает способность мыслить здраво.

— Ну да, — мама, кажется, ничего необычного не замечает. — Он же там работает.

— Точно, — отзываюсь с вымученной улыбкой. — Я и забыл что-то.

*

Я так нервничаю, что два раза чуть не влетаю в фонарный столб при выезде со двора. Ехать тут всего квартал, поэтому я торможу чуть поодаль от шиномонтажа и даю себе время успокоиться. Открываю пакет, достаю горячий еще пирожок с мясом и уплетаю его всухомятку. Вкус еды стопорит механизм волнения в груди, сладкий наркотик насыщения расслабляет вкупе с нежной джазовой композицией, которую крутят на радио.

Спокойно, Алексей.

Хватит уже дрожать и волноваться без повода.

Загоняю мамину ауди в шиномонтаж и выхожу из машины, захватив с собой пакет. Озираюсь по сторонам и замечаю Пашу, облокотившегося поясницей о капот старенького, торчащего здесь уже лет пять джипа. Соколов взъерошенный и потный, в своей неизменной белой футболке и джинсовом комбинезоне. Слегка уставший и сморенный ленью за временным отсутствием клиентуры, он бездумно подкидывает в руке тяжелый гаечный ключ. Я вздрагиваю, представив, как Паша огревает меня этим ключом по виску, и как меня забирает бездонное небытие, но тут же отгоняю от себя дурную мысль.

Прокашливаюсь.

Паша оборачивается и смотрит на меня с легким удивлением.

— Рыся?

— Привет, — нервно улыбаюсь и делаю неопределенный жест рукой. — Маме тут резину на машине поменять нужно.

Паша откладывает ключ и усмехается, засовывая большие пальцы в шлевки комбинезона. Внимательно рассматривает меня, задерживая взгляд на безразмерной толстовке с логотипом «Би-2».

— Серега, — кричит в сторону. Из-под облупленных изжелта-белых жигулей, примостившихся в дальнем конце помещения, кряхтя, выбирается коренастый мужчина, отряхивая руки. — Займись машинкой, липучку на летнюю поменяй.

— Без проблем, капитан! — Серега шутливо отдает честь и пропадает в подсобке, гремя инструментами в поисках необходимого.

— Пойдем, — Паша кивает в сторону приоткрытой двери в смежное помещение.

Я плетусь вслед за ним, протискиваясь в небольшую комнатушку и прикрываю за собой дверь, робко озираясь по сторонам.

— Это что? — Паша указывает на пакет.

— Ой, — спохватываюсь, протягивая ему закутанную в три слоя полиэтилена стряпню. — Это тебе мама пирожки передала.

Паша тянется к пакету, но в последний момент вдруг хватает меня за запястье и дергает на себя. Я оказываюсь так близко, что мыски наших кроссовок соприкасаются, и я чувствую острый запах — бензина, пота и Пашиного парфюма.

Соколов наклоняется — для того, чтобы наши лица оказались на одном уровне, ему приходится с метра девяносто согнуться в три погибели до метра шестидесяти восьми — и без предупреждения меня целует. Шарит языком у меня во рту, терзает зубами нижнюю губу, ловя мои взволнованные всхлипы-выдохи, и через несколько бесконечно долгих секунд медленно отстраняется.

— Себе пирожок ты стащил, чувствую, — усмехается, заставляя меня залиться краской. Ну не подумал я, что меня будут целовать сразу после перекуса. — Голодный?

— Очень, — выдыхаю честно.

— Садись и ешь, — Паша указывает на письменный стол и кресло на колесиках у небольшого забитого чугунной решеткой окна. — Я пока в душ сгоняю.

Он подхватывает со спинки кресла махровое полотенце и пропадает за дверью.