— Ты с конца прошлой недели сам не свой, — вздыхает Мила перед началом второй пары, подперев щеку кулаком. — Ушел с головой в работу…

Если бы в работу.

Я смотрю, как Паша целуется с Ритой за первой партой, как пихает свой язык ей в рот, как отстраняется и что-то шепчет ей на ухо с нежной улыбкой. Рита заливается смехом и шутливо бьет его раскрытой ладонью в грудь.

— Может, не надо так много на себя брать, — рассуждает вслух Мила. — Ты все-таки не железный…

Паша убирает длинную каштановую прядь Рите за ухо, и я вспоминаю, как то же самое он делал со мной. Сейчас жест выглядит прозаически простым, почти механическим, но тогда, на выходных, мне чудилась в нем грубая приправленная раздражением ласка.

Со мной Паша другой.

Пусть и не желает этого признавать. Я заставляю его испытывать совершенно иные, более сильные, нежели с Ритой, чувства.

— Ты вообще меня слушаешь? — возмущается Мила.

Вздрагиваю, с трудом отводя взгляд от влажных припухших от поцелуев Пашиных губ, и бормочу:

— Конечно же, слушаю.

— Сомневаюсь, — хмыкает Мила холодно. Она перекидывает туго сплетенную косу за спину и смотрит на меня без единой лишней эмоции во взгляде. — Но я повторюсь. Осторожнее с этим, окей?

— С чем? — отзываюсь, пытаясь придать голосу хоть толику удивления.

— Ты прекрасно знаешь, с чем и с кем, Рысаков, — отрезает Мила и открывает учебник, демонстрируя тем самым, что не собирается продолжать разговор.

*

Пашка веселый сегодня.

Смеется больше обычного, обнимает приятелей за плечи и треплет их по волосам, отвешивает комплименты крутящимся рядом девчонкам, заставляя Риту мрачнеть. Когда Паша широко улыбается, я вижу щербинку между двух его передних зубов. Безумно трогательная деталь, совершенный изъян на красивом лице. Я хочу попробовать эту щербинку на ощупь кончиком языка.

Зверь в Паше затихает и прячется.

Где-то на радужке ликующих серых глаз.

Я не сразу догадываюсь о причине неожиданных перемен — сегодня годовщина смерти его отца. Не помню, какая по счету, но знаю, что она дороже Паше любого календарного праздника.

— Сегодня идем покупать тебе платье, принцесса, — слышу Пашины слова, когда захожу в раздевалку за курткой. Осторожно оглядываюсь через плечо и вижу, как Паша берет картинно сопротивляющуюся Риту за руку и кружит ее в шутливом танце между крючков с верхней одеждой. Рома и Игорь, парни из Пашиной своры, свистят и улюлюкают, вальяжно развалившись на лавке у стены под десятком сумок со сменкой. Кроме нас пятерых в раздевалке никого нет. — Ты будешь у меня самой хорошенькой на весеннем балу.

Рита сияет счастливой улыбкой.

Она уже чувствует себя королевой предстоящего мероприятия. Да что там говорить, я бы тоже потерял последний рассудок от радости, если бы Паша с придыханием сообщил мне, что я буду у него «самым хорошеньким».

— А ты чего пялишься, Рыся? — усмехается Рома, заметив мою неестественно долгую заминку у крючка с курткой. — Тоже на бал захотелось, Золушка ты наша златокудрая?

Игорь так заливисто гогочет, будто Рома отмочил лучшую шутку в его жизни. Я замечаю, как Паша, продолжая качать Риту в танце, бросает на меня быстрый цепкий взгляд поверх ее плеча. Улыбается одними уголками губ.

Молчит. Не вмешивается.

Он забавляется, наблюдая за тем, как развернется картина без его вмешательства. И почему-то этот марионеточный импульс, непроизвольное движение Пашиных мальчиков согласно его воле, хоть и без четких указаний, до глубины души задевает меня. Они ведь научены действовать так, чтобы угодить вожаку.

Я не успеваю подумать, а едкие слова уже срываются с языка:

— Неужели, ты хочешь пригласить меня, Роман? Я уже и не надеялся.

Игорь присвистывает и меняет позу, подаваясь корпусом вперед с ощутимой агрессией. Рома приходит в бешенство.

— Чего вякнул? — гаркает он, вскакивает как ужаленный и в два шага оказывается возле меня. Его мутно-зеленые глаза в тени трепещущих ресниц кажутся матовыми и мертвыми. Рома наклоняется, чтобы схватить меня за ворот футболки, и шипит сквозь сомкнутые зубы: — Мы здесь пидорские шуточки не любим, Ры-ы-ыся.

По какой-то неведомой причине я его не боюсь.

Мое тело не напрягается непроизвольно даже в тот момент, когда Рома, видя мое безразличие, поднимает кулак, чтобы меня ударить. Замах такой мощный, что грозит мне как минимум выбитым с корнем имплантом.

Но удара не случается.

— Стоять, — велит Паша.

Краткая команда заставляет Рому неловко опустить кулак и обернуться.

— Я сам.

А вот эти слова обдают все внутри холодом.

Я вжимаюсь лопатками в стену, дыхание учащается, и пульс становится как у загнанного в ловушку кролика.

Паша выпускает Риту из объятий и легонько подталкивает к двери.

— Иди на улицу. Скоро буду, — бросает он сухо в ответ на ее растерянный вопросительный взгляд. Кивком головы велит убираться и Роме с Игорем. — К вам тоже относится.

Все трое выходят из раздевалки. Рита негромко захлопывает за собой дверь.

Я слышу, как она в коридоре взволнованно обращается к парням с вопросом: «Он же его не будет сильно, да?». Рома и Игорь ничего не отвечают, только смеются. Отзвук этого отрывистого гогота слабеет по мере их отдаления.

Паша усмехается, подходя ко мне и глядя на меня сверху вниз.

— Зубки прорезались, Рысик? — спрашивает он мягко.

Я испуганно качаю головой, и Пашу забавляет это — он посмеивается, опираясь рукой о стену и наклоняясь так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Чувствую его дыхание с запахом ментоловой жвачки.

— Не бойся, Рысь, — произносит Паша незнакомым просительным тоном с нотками нежности. Чистой, без примеси издевки. — Открой рот, зубки-то покажи.

Я немею, теряюсь от чуждых Паше эмоций, сквозящих в его голосе. Чуждых смешинок в обычно злых глазах.

Послушно открываю рот, слабо скалюсь, не понимая, зачем ему это нужно.

А потом вдруг Паша подается вперед, оказываясь так близко, что мы соприкасаемся носами, шумно выдыхает ментолом мне в рот и языком проводит по верхнему ряду моих зубов.

Сердце колотится так, что этот звук нам обоим врезается в барабанные перепонки. Я застываю, не в силах пошевелиться. Чувствую, как он вдумчиво проводит кончиком языка по моим деснам, заставляя приподниматься верхнюю губу. И смотрю на его закрытые глаза — вижу каждую темную ресницу так близко, что меня начинает подташнивать от резкости, с которой все во мне переворачивается, вторя кувырком пошедшей реальности.

— Острые… — шепчет Паша, огладив языком резцы.

Он подается всем телом вперед, вжимая меня в стену до тянущей боли в лопатках и ноющих от недавних ударов ребрах, и прижимается губами к моим губам.

Кровь приливает к щекам, обдавая их жаром.

Паша целует меня властно и несдержанно, мало внимания обращая на то, что от моей вялой попытки ответить остается из-за неожиданно накатившей на все тело слабости только одно ничтожное слово — попытка.

Когда я понимаю, что меня целует Паша Соколов, во мне самом мало что остается от меня.

Его язык касается моего языка, мы передаем друг другу в бешеном, мало похожем на что-то обдуманное поцелуе Пашину жвачку. Я чувствую его мягкие губы на своих губах, чувствую жаркую влагу его рта и понимаю, что еще в самом начале закрыл глаза и начал издавать тихий задушенный звук, нечто среднее между стоном и всхлипыванием.

Паша отстраняется.

Между нашими губами считанные миллиметры и тонкая ниточка моей слюны. Пашина жвачка, новая еще, обжигающая ментолом, у меня за щекой.

— Мне иногда кажется, будто в моей голове цапаются и воюют два голоса, Рысик, — хрипло и очень тихо произносит Паша. Его глаза совсем темные, полные похоти и чего-то, ужасно похожего на боль. Мы льнем друг к другу так плотно, что мой стояк оказывается прижатым к его ноге, а его стояк — к моему подрагивающему на выдохах животу. — Один голос велит избить тебя до смерти, а другой — выебать так, чтобы ты знал, что мой. На всю жизнь мой. На-ебаное-всегда.