— Прекрати, а ну, прекрати. — Дядя Дэвид слегка тряханул его за плечо, но Стивен не мог остановиться. Он снова набрал воздуха — воздух с воем вырывался из груди. В дверях возникла Дженет.

— Принесите холодной воды, — распорядилась бабушка.

Поднялась кутерьма, суматоха, из коридора пахнуло холодным воздухом, хлопнула дверь, и Стивен услышал материнский голос. Выть он перестал, но то и дело всхлипывал; скосив затуманенные слезами глаза, он увидел, что в дверях стоит мама. Сердце у него екнуло, он заблеял, как ягненок: «Мааама», и метнулся к ней. Мама обхватила Стивена, опустилась перед ним на колени, и дядя Дэвид попятился. Она крепко прижала Стивена к себе и встала, не выпуская его из рук.

— Что ты сделал с моим ребенком? — спросила она дядю Дэвида, голос у нее сел. — Как я могла отпустить его к вам, как я могла поступить так безрассудно…

— Ты всегда поступала безрассудно, — сказал дядя Дэвид. — Так есть. И так будет. Потому что ты умом не вышла, — и он постучал себя по лбу.

— Дэвид, — сказала бабушка, — это же твоя…

— Знаю, моя сестра, — сказал дядя Дэвид, — как не знать. Но если ей вздумалось сбежать, чтобы выскочить замуж за…

— Заткнись, — сказала мама.

— И произвести на свет еще одного такого же, как он, пусть держит их дома. Я сказал, пусть держит…

Мама поставила Стивена на пол, но руки его не выпустила и торопливо, словно читая по бумажке, сказала бабушке:

— До свидания, мама. Стивен был у тебя в последний раз, правда, в последний. Моему терпению пришел конец. Попрощайся со Стивеном, больше ты его не увидишь. Не попустительствуй ты, ничего подобного бы не случилось. Ты в этом виновата. Ты знаешь, что Дэвид — трус, хам и самодовольная скотина, и всегда был таким, а ты ему во всем потакала. Позволяла ему помыкать мной всю мою жизнь, позволяла взводить напраслину на моего мужа, обзывать моего мальчика вором, но моему терпению пришел конец… Назвать мальчика вором из-за каких-то паршивых шаров, и все потому, что он не любит моего мужа…

Она тяжело дышала, переводила взгляд с матери на брата. Теперь все они стояли. А потом бабушка сказала:

— Возвращайся-ка ты домой, дочка. А ты, Дэвид, поди отсюда. Довольно с меня ваших ссор. Что от тебя, что от тебя нет ни покоя, ни поддержки. Устала я от вас обоих. А теперь оставьте меня, прекратите кричать. Уйдите, — голос у бабушки дрожал. Она вынула платок, вытерла сначала один глаз, потом другой и сказала:

— Ненависть, вся эта ненависть — к чему это?.. Вот как все оборачивается. Оставьте меня.

— Ты и твои рекламные шары — экое убожество, — сказала мама дяде Дэвиду, — крупный бизнесмен, образец честности, рекламирует свой товар шариками, и, пропади у него хоть один, он разорится. Ты и твоя мораль — экое убожество…

Бабушка пошла к двери навстречу Дженет — та принесла ей воды. Бабушка, не сходя с места, выпила стакан до дна.

— Тебя заберет муж или ты поедешь домой одна? — спросила она маму.

— Я сама поведу машину, — рассеянно ответила мама: не иначе как думала о чем-то другом. — Ты же знаешь, он ни за что не переступит порог этого дома.

— И правильно сделает, — сказал дядя Дэвид.

— Стивен, мальчик мой, идем, — сказала мама. — Ему давно пора спать, — сказала она, ни к кому не адресуясь. — Нет, это уму непостижимо — не дать ребенку спать — и чего ради? — чтобы мучить его из-за каких-то жалких кусков крашеной резины. — Поравнявшись на пути к двери с дядей Дэвидом, оскалила в улыбке оба ряда зубов и заслонила собой Стивена. — Страшно подумать, что бы с нами сталось без высоких моральных принципов, — сказала она дяде Дэвиду, а потом — уже обычным голосом — бабушке: — Спокойной ночи, мама, увидимся через день-другой.

— Разумеется, — бодро отозвалась бабушка и вышла в коридор вместе со Стивеном и мамой. — Не пропадай, позвони завтра. Надеюсь, завтра у тебя настроение улучшится.

— А оно у меня и сейчас хорошее, — весело сказала мама и засмеялась. Наклонилась и поцеловала Стивена. — Хочешь спать, малыш? Папа тебя ждет не дождется. Погоди, не засыпай, сначала поцелуешь папу, пожелаешь ему спокойной ночи.

Стивена точно подбросило — он проснулся. Поднял голову, выставил подбородок.

— Не хочу домой, — сказал он. — Хочу в школу. Не хочу к папе, не люблю его.

Мама прикрыла ему рот рукой.

— Мальчик мой, не надо так.

Дядя Дэвид, фыркнув, дернул головой.

— Вот вам, — сказал он. — Вот — сведения из первоисточника.

Мама толкнула дверь и выбежала, увлекая за собой Стивена. Пересекла тротуар, дернула дверцу машины, влезла сама, следом втащила Стивена. Развернула машину и так резко рванула с места, что Стивена чуть не выкинуло с сиденья. Он что было сил вцепился в подушки. Машина прибавила ходу, мимо нее проносились деревья, дома — все такие уплощенные. Стивен неожиданно завел песню — тихонько, только для себя, так чтобы мама не услышала. Песню о своей новой тайне; утешную, дремотную:

— Не люблю я папу, не люблю я маму, не люблю бабушку, не люблю дядю Дэвида, не люблю Дженет, не люблю Марджори, не люблю папу, не люблю маму…

Голова его, подпрыгнув, поникла, упокоилась на мамином колене, глаза закрылись. Мама привлекла его к себе, сбавила скорость, держа руль одной рукой.

Раз в году, в самом начале лета, когда прекращались занятия в школе и пора было детей отсылать на ферму, бабушку тоже начинало тянуть за город. Нежно, точно о любимом ребенке, она расспрашивала о видах на урожай, интересовалась, что сажают негры у себя в огородах и как скотина. Время от времени она приговаривала: «Я чувствую нужду в перемене и отдыхе», — . как бы оправдываясь, чтобы не подумали, будто она намерена выпустить из-под своего железного контроля семейные дела. Перемена в занятиях — лучший вид отдыха, такая у нее была теория. Трое внуков ощущали в доме первые слабые, но ясные признаки подготовки к отъезду; а сын ее, их отец, принимал нарочито покорный, терпеливый вид, плохо скрывающий недовольство предстоящими сложностями и неудобствами деревенской жизни. Но мать строго говорила: «Но, но, Гарри», — потому что ее обмануть ему не удавалось; да он и не стремился скрыть от нее свою досаду. И она, меняя тактику, начинала выражать сомнение, чтобы его успокоить: неизвестно еще, сможет ли она оставить дом, тут столько всего надо успеть сделать.

Она с удовольствием предвкушала, когда ей, наконец, удастся дохнуть свежего деревенского воздуха. Представляла себе, как пройдется под сенью фруктового сада, любуясь спеющими персиками. Говорила о том, как будет подрезать розовые кусты и своими руками подвязывать вьющуюся жимолость. Упаковывала свои летние юбки, легкие черно-белые блузы, доставала широкополую довольно потрепанную соломенную пастушью шляпу, которую сплела себе когда-то сразу после войны, примеряла ее перед зеркалом, поворачивая голову туда-сюда, и заключала, что шляпа вполне еще годится от солнца. Она всегда брала ее с собой, но никогда не надевала. Вместо шляпы она носила туго накрахмаленный бело-синий клетчатый чепец с круглой тульей, пристегиваемой к узким полям; он сидел на макушке, словно вот-вот улетит, а длинные жесткие завязки свисали вдоль щек. Бабушкино сухощавое, бескровное, очень старое лицо выглядывало из-под этого головного убора, исполненное царственного спокойствия.

Когда с наступлением весны у стены городского дома зацветало индейское персиковое дерево, бабушка говорила: «Я насадила пять садов на земле трех штатов, а вижу в цвету только одно это дерево». И останавливалась на минуту, охваченная тихой, сладкой печалью, глядя на это единственное дерево изо всех взлелеянных ею деревьев, которые по-прежнему росли, цвели и плодоносили в разных краях.

Наконец, оставив городской дом на няню, выкормившую ее детей, бабушка отправлялась в путь.