Бьянка кончила читать, склонила голову, легонько вздохнула и так и осталась сидеть с приоткрытым ртом. Такая у нее привычка. Маменька, убаюканная над рабочей корзинкой их голосами, теперь, от тишины, проснулась и озирается по сторонам с жизнерадостной улыбкой поперек лица, но глаза у нее заспанные, утомленные.

— Читайте, читайте, милые дети. Я слышала каждое слово. Виолета, дочурка, сиди смирно, не вертись, пожалуйста. Который час, Карлос?

Маменьке нравится быть дуэньей при Бьянке. Виолета удивляется, почему маменька считает Бьянку такой уж красавицей. Но вот поди ж ты. Она часто говорит папеньке: «Бьянкита у нас хороша, как лилия!» А папенька на это отвечает: «Лучше была бы чиста, как лилия». Карлосу маменька как-то сказала: «Ты хоть и родня нам, племянничек, но лучше бы тебе допоздна у нас не засиживаться».

— Сейчас еще совсем рано, донья Пас.

Сам святой Антоний не мог бы потягаться с Карлосом почтительностью в обхождении с тетей. Она улыбнулась, довольная, и вновь впала в спячку, как кошка на ковре иной раз подымется, покружится на месте и снова завалится спать.

Виолета не отзывается и никак не реагирует на маменькины слова. Она приехала домой из монастыря в Такубайа впервые за целый год. Там ее учат скромности, чистоте помыслов, молчанию и послушанию, а также понемножку французскому и музыке и начаткам арифметики. Она делала, что ей говорят, но при этом недоумевала: почему то, что происходит вокруг, совсем непохоже на то, что она ощущает внутри себя? Изо дня в день все соблюдают заведенный порядок, будто никогда ничего другого и быть не может; а вот она, Виолета, знает наверняка, что за воротами монастыря ее ждет что-то необыкновенное и замечательное. Жизнь развернется перед нею, как длинный, яркий ковер, и она пойдет по нему, когда выйдет из церкви, а за нею по воздуху будет тянуться летучее, прозрачное покрывало. Следом пойдут шесть девочек с букетами и два мальчика-пажа, как было на венчании у кузины Санчи.

То есть Виолета, конечно, мечтает не о венчании. Какие глупости. Кузина Санча венчалась уже совсем старая, ей шел двадцать четвертый год. А Виолетина новая жизнь должна начаться прямо вот сейчас, самое позднее — в будущем году. Это будет как бы один сплошной праздник — веселье, танцы; Виолета приколет алые маки к волосам, и ни от кого не придется выслушивать бесконечные замечания и упреки, как ни поступи, что ни скажи. Она получит наконец право читать стихи и разные книжки про любовь, не надо будет больше прятать их среди тетрадок. Даже сам Карлос не знает, что она помнит наизусть почти все его стихотворения. Она уже целый год вырезает их из журналов, закладывает между страницами учебников и перечитывает на уроках.

Несколько стихов покороче лежат у нее в молитвеннике, чудесная, дивная музыка их слов заглушает для нее голоса певчих и колокольный звон. Особенно одно стихотворение про то, как призраки монахинь во дворе бывшего монастыря среди руин танцуют в лунном свете с тенями своих возлюбленных, — за то, что любили, они приговорены, танцуя, ступать босыми ногами по битому стеклу. Читая эти строки, Виолета вся дрожит, и пламя свечей на алтаре расплывается в ее глазах, полных слез.

Когда-нибудь она тоже, как те монахини, в уплату за счастье будет танцевать на осколках стекла. Но с чего начать? Сколько себя помнит, она всегда летними вечерами смирно сидела рядом с маменькой в этой самой комнате на этом самом пуфе. Так успокоительно было сознавать, что от нее ничего другого и не требуется, как слушаться маменьку и быть хорошей девочкой. На досуге можно было мечтать о жизни, то есть о будущем. Ведь все прекрасное и неожиданное должно, конечно, наступить позднее, когда Виолета догонит ростом Бьянку и сможет из монастыря вернуться домой насовсем. К тому времени Виолета станет дивной красавицей (Бьянка рядом с ней покажется совершенно бесцветной) и будет танцевать с красавцами кавалерами вроде тех, что утром по воскресеньям проезжают, гарцуя, по солнечной улице на променад в парке Чапультепек. Она выйдет на балкон в голубом платье, и все станут спрашивать, кто эта прелестная синьорита? А Карлос, Карлос! Он, наконец, поймет, что она читала и всегда любила его стихи.

Это стихотворение ей нравится больше всего. Ей кажется, что оно написано специально для нее. И даже более того, она сама — одна из тех монахинь, всех моложе и всех любимее, безмолвная тень, вечно танцующая в лунном свете под трепетные звуки старинных скрипок.

Маменька разогнула затекшее колено, и Виолетина голова утратила опору. Виолета чуть не упала. Она выпрямилась, боясь, как бы другие не догадались, почему она спрятала лицо у матери в коленях. Но никто ничего не заподозрил. Маменька любит читать ей нравоучения. В такие минуты становится ясно, что ее любимая дочь — Бьянка. А Виолете: «Не носись, пожалуйста, так по дому», «Волосы надо зачесывать глаже», «Что такое — я слышала, ты пользуешься пудрой своей сестры?»

Бьянка слушает молча и глядит на сестру со спокойным высокомерием. А каково это Виолете, ведь она знает, что Бьянкино преимущество только в том и заключается, что ей позволено пудриться и душиться, а она вон как важничает. И Карлос тоже, раньше он приносил ей с базара засахаренные лаймы и длинные косицы сушеной дыни и называл ее «моя милая забавная скромница Виолета», а теперь просто в упор ее не видит. Иногда ей хочется плакать, громко, горько, чтобы все слышали. Но о чем? И как будешь объяснять маменьке? Она непременно скажет: «О чем тебе плакать? И потом, ты должна считаться с чувствами других в этом доме и держать себя в руках».

А папенька скажет: «Над тобой надо хорошенько поработать». Это у него означает «отшлепать». Он строго скажет маменьке: «На мой взгляд, ее моральный облик нуждается в улучшении». У них с маменькой сказочное взаимопонимание. Маменька всегда смотрит на папеньку ясным взором и отвечает: «Вы правы. Я займусь этим». И обращается с Виолетой просто жестоко. А папенька говорит дочерям: «Если ваша мать сердится на вас, вина тут во всех без исключения случаях — ваша. Так что смотрите у меня».

Но маменька сердится недолго. А потом так приятно опять пристроиться у нее под боком, зарыться лицом ей в плечо и вдыхать аромат жестких надушенных завитушек у нее на затылке. Но пока сердита, она смотрит на тебя с недоумением, как будто в первый раз видит. И может сказать: «Ты моя самая большая проблема». Виолете часто случалось быть проблемой. Это довольно унизительно.

— Ay de mi![1] — Виолета шумно вздохнула и села прямо. Ей хочется потянуться и зевнуть — не потому что клонит ко сну, а потому что у нее внутри что-то как бы заключено в слишком тесную клетку и трудно дышать. Вроде тех несчастных попугаев на рынке, которых запихивают по нескольку в маленькую проволочную клетушку, и они выпирают между прутьями и едва дышат, пока не появится кто-нибудь, кто их выручит.

Церковь — это страшная клетка; хоть и огромная, Виолете она тесна. «Ах, я всегда смеюсь, чтобы не заплакать!» Глупая присказка, Карлос ее постоянно повторяет. Сквозь прищуренные ресницы лицо Карлоса вдруг показалось Виолете бледным и размякшим, словно в слезах. Ах, Карлос! Да только он ведь ни о чем никогда не заплачет. А вот Виолетины глаза, с испугом почувствовала она, наполняются слезами, сейчас они перельются через край и потекут по щекам, и помешать этому не в ее власти. Она свесила голову, почти коснулась подбородком ключицы. Куда подевался ее платок? Большой, белый, льняной платок, совсем как у мальчишек. Вот ужас-то! Накрахмаленный угол царапает веко. Виолета иногда плачет в церкви, когда музыка особенно горестно завывает, а девицы с закрытыми лицами сидят и молчат, только щелкают четки у них в пальцах. Они все ей тогда чужие; что, если бы они знали, о чем она думает? Предположим, она бы сказала вслух: «Я люблю Карлоса!» От одной этой мысли она вся залилась краской, на лбу выступил пот, покраснели даже пальцы. Она сразу принялась горячо молиться: «О, Мария! О, Мария! Царица Матерь милосердия!» А в глубине души, подсознательно, мысли ее бежали в другом направлении: «Боже милостивый! Это моя тайна, наша общая с Тобой тайна, Господи. Я умру, если кто-нибудь об этом узнает!»