Гарри знал, что, строго говоря, это неправда. Няня выкормила троих его старших братьев. Однако он всегда отвечал ей: «Ладно, ладно, мэмми, уговорила!» — в точности так же, как отвечал и родной матери, после того как дал волю своей природной вспыльчивости, словно пытаясь очистить атмосферу дома от душной матриархальной тирании, в которую попал после смерти отца. В конце концов он уступал, поскольку принадлежал к позднему поколению сыновей, которые, хоть и нехотя, с горечью, но признавали свой иррациональный, неоплатный долг перед выносившим их чревом и вскормившей грудью.

У старой няни была привычка, причесывая или застегивая Миранде платье на спине, зажимать ее коленями, чтобы не дергалась. Если стараешься вырваться, она начинает жать еще сильнее, Миранда тоже прибавляет усилия, но вырваться ей никогда не удается. Няня собирает Мирандины волосы на макушке, стягивает резинкой, сверху нахлобучивает по самые уши и брови свеженакрахмаленный бело-синий чепец и пришпиливает к пучку волос большой безопасной булавкой, приговаривая:

— Как-то надо же добиться, чтобы ты постояла смирно. Ну вот. Смотри только не снимай до захода солнца.

— Я вообще не собиралась чепец надевать, в нем жарко. Я сказала: шляпу, — ворчит Миранда.

— Не будет тебе никакой шляпы. Пойдешь в том, что тебе надели, — начальственным тоном, специально предназначенным для мытья и одевания, говорит няня. — Да я вот ужо пришью его тебе прямо к макушке. Твой папаша говорит, если у тебя выступят веснушки, вина будет на мне. Вот так. Готово. Можно отправляться.

— А куда мы едем, тетечка?

Миранда никогда не успевает поинтересоваться заранее. А потом удивляется. Один раз она заснула у себя в кровати с котенком, мурлычущим на подушке, а проснулась на жесткой вагонной полке с грелкой под боком. Рядом, глядя перед собой широко открытыми глазами, лежала бабушка в розово-бежевом клетчатом капоте. Вот так чудеса, подумала Миранда. «Бабушка! — позвала она. — Куда это мы едем?» А оказалось, что просто в Эль-Пасо, в гости к дяде Биллу.

Но сейчас за воротами дожидался тарантас, в упряжке — Том и Дик, на крыше и по бокам привязаны коробки и корзины. Бабушка одна медленно обходила дом, бросая по углам последний взгляд. Время от времени она подбирала что-нибудь и запихивала в большую кожаную сумку, которая висела у нее на локте и уже была набита до отказа. Через другой локоть у нее висела длинная черная мохеровая юбка, которой она пользовалась для верховой езды, надевая поверх другой юбки. Следом за бабушкой двигался ее сын Гарри, отец Миранды. Он говорил:

— Не понимаю, зачем вдруг ни с того ни с сего ехать в Галифакс?

Не замедляя хода, бабушка отвечала:

— Туда ровно пять часов езды.

На самом деле бабушкина ферма называлась вовсе не Галифакс, а Кедровая роща, но папаша называл ее Галифакс. «Зной, как в Галифаксе», — говорил он, когда бывало особенно жарко. В Кедровой роще, действительно, было жарко, но они ездили туда каждое лето, потому что бабушка любила эту ферму.

— Ты и не родилась, когда я уже пятьдесят лет подряд ездила в Кедровую рощу, — говорила она Миранде, а Миранда хорошо помнила прошлогоднюю поездку и смутно — позапрошлогоднюю. Кедровую рощу она любила за то, что там арбузы, и кузнечики, и длинные шпалеры китайской ягоды в цвету, а под кустами в тени, растянувшись, спали легавые; во сне они взвизгивали, дергали веками, мелко перебирали лапами и даже тявкали потихоньку, дядя Джим Билли говорил, что им всегда снится охота. В полдень, если посмотреть за пышный зеленый луг, туда, где бежит ручей, прямо на глаз виден зной: все в голубой, сонной дымке, и стонут черные горлицы.

— Мы едем в Галифакс, тетечка?

— Хочешь так много знать — спроси у папаши.

— Мы едем в Галифакс, папа?

Папаша поправил у нее на голове сбившийся набок чепец и вытянул из-под него на щеки несколько колечек.

— Смотри, берегись загара. Нет, нет, не запихивай их обратно. Пусть хорошенькие кудряшки выглядывают. Вечером перед ужином пойдем купаться в Омуте.

А бабушка сказала:

— Не говори: Галифакс, дитя. Говори: Кедровая роща. Надо называть вещи своими именами.

— Да, мэм, — ответила Миранда.

Бабушка еще раз повторила, обращаясь к сыну:

— Туда ровно пять часов езды. Твоей тетке Элайзе хватит времени вынуть из коробки телескоп и взять мою лошадь. Она уже три часа как там. Должно быть, уже установила телескоп на крыше курятника. Надеюсь, никаких неприятностей не будет.

— Не надо так волноваться, мэмми, — говорит ее сын, стараясь скрыть досаду.

— Я не волнуюсь, — отвечает бабушка, перекладывая юбку для верховой езды из одной руки в другую, где у нее сумка. — Напрасно я везу ее с собой, — говорит она. — Похоже, на это лето можно ее забросить куда подальше.

— Пустяки, мэмми. Мы пошлем на Черную ферму за Помпеем. Смирная лошадь и хорошо ходит под седлом.

— Можешь сам на нем ездить, — говорит бабушка. — Я не сяду на Помпея, пока жив Скрипач. Скрипач — моя лошадь, и я не допущу, чтобы неосторожный ездок испортил ему губу. Элайза никогда не умела ездить верхом и теперь уж не научится….

Миранда подпрыгнула от радости и убежала. Оказывается, едут в Кедровую рощу! Просто удивительно: взрослые не умеют прямо ответить ни на один вопрос, вот только «нет» легко соскальзывает у них с языка. Уже отбежав, Миранда услышала, как бабушка спрашивает: «Гарри, тебе нигде не попадалась за последнее время моя плетка?», а папаша отвечает, по крайней мере, ему, наверно кажется, что это ответ: «Мэмми, ей-Богу, хватит, а?»

И правда, Миранда тоже так считает.

Еще у папаши странная привычка звать бабушку «мэмми». Тетя Джейн, старая няня, — вот кто мэмми. А иногда он называет бабушку «мама». Но она ведь и не мама, она — бабушка. Мама у них умерла. «Умерла» — это значит, ее нет и никогда не будет. Умирают все, и люди, и остальные. Какой-нибудь человек умрет, и длинный хвост экипажей медленно тянется к каменистому гребню холма, а оттуда вниз, к реке, и все время, не переставая, звонит и звонит колокол, а этого человека, который умер, больше никто уже никогда не увидит. Гораздо чаще умирают котята, и цыплята, и особенно маленькие индюшата, иногда даже телята, а коровы и лошади почти никогда. На камнях попадаются шкурки от ящериц, но внутри никакой ящерицы нет. Если волосатая гусеница свернулась кружочком и не шевелится, как ни подталкивай ее палочкой, это значит, она умерла, верный знак.

Когда Миранде попадается какое-нибудь существо, неподвижное и немое, или вообще как-то отличающееся по виду от живых, она всегда обязательно зарывает его в могилку и сверху кладет цветочек и гладкий камешек. Даже кузнечиков. Так полагается поступать со всеми, кто умер. «Так, и никак иначе, — всегда приговаривает бабушка, когда учит какому-нибудь правилу. — Это полагается делать так, и никак иначе!»

Миранда побежала вниз по мощенной плоскими камнями кривой дорожке, перепрыгивая туда-сюда через кустики травы. Сначала сбоку шли гранатовые деревья вперемешку с жасминовыми кустами; потом под деревьями сделалось совсем темно — это начиналась фиговая роща. Миранда подошла к своему любимому фиговому дереву, его длинные нижние ветви склонялись почти до самого ее подбородка. Здесь можно рвать фиги, не карабкаясь наверх и не обдирая коленки. В прошлый раз бабушка забыла захватить с собой на ферму фиги, их ведь и в Кедровой роще довольно. Но там фиги крупные и мягкие, беловато-зеленые. А тут, в городе, они черные и сахаристые. Непонятно, как это бабушка не замечает разницы. Под деревьями воздух напоен сладким запахом, по земле бродят сбежавшие из птичника куры и поклевывают опавшие плоды. Одна наседка с цыплятами копалась в земле и квохтала. Разгребет когтями землю вокруг лежащей на виду фиги и зовет своих детей, словно это червяк, которого она для них выкопала.

— Ах ты хитрая, — говорит Миранда. — Обманываешь.

Все цыплята прибежали к матери под Мирандино любимое фиговое дерево, только один цыпленок остался, где был. Лежит на боку, глаза закрыл, рот разинул. Тело кое-где покрыто желтым пухом, и уже перышки виднеются, а в других местах он голый и загорелый.