Тристано д'Альвелла и Аурелиано Портофино уединились перед допросом в подвале, где хранились запасы герцогских вин. Здесь их не могли ни увидеть, ни подслушать, и Тристано смело признался Портофино, что боится. Боится увидеть негодяев и допрашивать их. Он боялся даже подойти к живым мертвецам, внутри которых ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана, грабивших живых и хладнокровно делавших из них покойников. Портофино понимал его и успокоил тем, что тоже боится. Правда, боязнь мессира Портофино разнилась со страхами д'Альвеллы. Инквизитор опасался, что едва увидит мерзкую ведьму, может в гневе придушить её, а это, воля ваша, противоречило бы процессуальному кодексу Святой Инквизиции.
В итоге арестованных доставили в герцогскую тюрьму, и допросы первоначально провёл прокурор инквизиции Андреа Митти, но на них присутствовали и д'Альвелла, и Портофино, и Ладзаро Альмереджи, и каноник Дженнаро Альбани, и шут Песте, сидевший в углу и заворожено разглядывавший Глорию Валерани. При аресте старуха визжала, отбивалась и царапалась, как разъярённая кошка, и с ней едва справились трое мужчин. Наталио не сопротивлялся, понимая, что это бесполезно, а Джулио упал в обморок.
Арестованные запирались недолго: первым не выдержал Джулио, потом — Наталио. Глория на первом допросе не проронила ни единого слова, но, узнав о показаниях сына и внука, старая ведьма поняла, что молчание бесполезно. Однако услышав рассказ Глории, Портофино подумал, что лучше бы ему этого не слышать, д'Альвелла чувствовал, что у него на голове шевелятся волосы, а Песте малодушно помышлял то сбежать с допроса, то заткнуть уши, то напиться — последний помысел был тем страннее, что Грациано никогда не хмелел. В понимании Чумы, Глория была умна, точнее, разумна: в отличие от Черубины, она никогда не изрекала глупости и никогда их не делала. Хладнокровие и спокойствие этой женщины нравились Чуме, но к чему, Господи, это привело? Грациано заледенел, когда из допросов встала подлинная картина произошедшего, тем более страшная, что многое было необъяснимо.
Где и как в эти души вошла неизлечимая порча распада?
Наталио в молодости, после смерти жены, закутил, семейное состояние таяло. Между тем он не привык отказывать себе в чем-либо. Подросший сын Джулио, воспитанный отцом-мотом, тоже полагал, что глупо лишать себя удовольствий. Но деньги убывали, а аппетиты возрастали. Глория же, вместо того, чтобы вразумить и умерить траты сына и внука, злилась на недостаток средств. Почему дурочка Черубина лопается от флоринов? Почему так богат муж недалёкой Бьянки? Почему Фаттинанти богатеет год от года, а ей самой с трудом приходится скрывать нищету? Недоумевал и Джулио: почему он не может позволить себе те наслаждения, что были доступны его приятелям-камергерам?
Растление души есть уклонение от истины. Пожелав злого, ум растлевается и развращается, Дух Господень отступает от растленного. И как в мёртвом теле плодятся черви, так в растленных душах, подобно червям, расплодились зависть, лукавство, ненависть, злопамятство, гордыня, спесь, похоть, пересуды, поношения, бесстыдство и всякое зло, ненавистное Богу. И перестали люди сии быть образом Божиим, а стали подобием диавола. В живом теле пребывали отныне мёртвые души, погребённые в них, как во гробе. Гробы ходили, но души в них были бездыханны.
…Тиберио Комини намекнул однажды Джулио, что щедро вознаградит его, если тот согласится ублажить его. Искажённая жадностью душа колебалась недолго. Честь мужчины и достоинство дворянина стали призрачным фантомом в свете возможности лёгкого заработка. И сжимая зубы от услад похотливого старика, Джулио чувствовал не оскорбление, но обиду совсем иного рода. Он бесился при одной мысли о том, что вынужден зарабатывать задним проходом, тогда как сам Комини всегда позвякивает дукатами в кармане. Тиберио были нужны деньги, чтобы покупать его, Джулио, задницу, но что стоит прибрать к рукам деньги Комини, а заодно — убрать его самого? Но мысли эти развития не получили: Джулио был осторожен и понимал, что старый содомит задёшево жизнь не отдаст.
Наталио тем временем всерьёз задумался о продаже последнего, что было в семье — загородного дома и небольшого виноградника в Пьяндимелето. При нём было много земли, но заброшенной. За него нельзя было выручить больше пятисот флоринов, а что потом? Побираться? Валерани тяжко вздыхал. И тут он заметил в руках сына золотые, обратил внимание на роскошные покупки Джулио — седло, упряжь, новые дублеты… Откуда? Наталио проследил за сыном и быстро понял, откуда взялись деньги. Его на минуту взбесило, что старый мерзавец Комини растлил его сына, но сам Джулио, припёртый отцом к стенке, зло бросил ему, что не приучен грабить, вот и зарабатывает, чем может! Щенок ждал оплеухи, но услышал вдруг странный вопрос, исполненный мертвенного холода и тонкого любопытства. «А сколько платит старый мужеложник?» Сын пояснил отцу, что свидание обходится мерзкому фенхелю во флорин, но его интересуют задницы посвежее.
Но папаша вовсе не думал составлять сынку конкуренцию. Ему в голову пришёл тот же помысел, что и Джулио. «Это сколько же флоринов должно быть в мошне Комини, если он столь щедро платит за одну ночь?» Сын тяжело вздохнул, глаза Джулио и Наталио встретились. Но тут же и опустились. Сын пробормотал, что старый мерзавец флорины, а тем паче жизнь задёшево не отдаст. Наталио кивнул и потёр рукой вспотевший лоб. Да, не отдаст. Чёрный умысел поселился в душе обоих, однако боязнь рисковать головой остановила их у роковой черты.
Но только на время. Прошло несколько недель, и нужда снова заявила о себе: Пасха требовала расходов, и тут Наталио спросил Джулио, где старый содомит хранит деньги и когда он в следующий раз ждёт его? Тот пожал плечами. Комини приглашал его, когда у него разыгрывалась похоть, не сверяясь с днями недели. Это было непредсказуемо. Деньги же подлец хранит у банкира Пасарди, а плату ему всегда заготавливает заранее и берёт из ларца на столе. Если оглушить его и обыскать комнаты, чёрт его знает, что там найдётся… Наталио задумался, но тут его размышления были прерваны злобным шипением.
— Недоумки… — оба испуганно вздрогнули и обернулись.
У дверного проёма стояла Глория Валерани. Несомненно, она слышала всё. Отец и сын переглянулись, а старуха, снова обозвав их недоумками, проронила, что их поймают через час после нападения на Комини, а дальше — суд и плаха. Оба снова переглянулись. Им не сильно понравился безапелляционный тон Глории, но и отец и сын понимали её правоту. Такие вещи с кондачка не делаются. И в то же время оба не могли не отметить странный тон Глории и тот факт, что она отнюдь не считает глупым сам замысел убить Комини: бестолковым и безрассудным ей кажется делать это непродуманно и поспешно. Джулио к тому же порадовало то, что она ни словом не обмолвилась о том не очень-то приятном для него обстоятельстве, что он стал любовником старого содомита, и он осторожно проронил:
— А у тебя есть другие соображения, бабуля?
Наталио же просто с интересом посмотрел на мать.
Надо сказать, оба они не оспорили то наименование, что проронила по их адресу Глория. Во-первых, потому, что на самом деле всерьёз убийства всё же не замышляли, хоть мысль о нём и вынашивали, а, во-вторых, они всегда привыкли признавать за Глорией некоторое умственное превосходство, вызванное её старшинством и опытом.
— Нет, — спокойно проговорила старуха, и категорично продолжила, — но вам лучше пока не дёргаться.
Отец и сын переглянулись, но снова не оспорили Глорию. Та же тихо ушла.
Уединившись в своих покоях, Глория задумалась. Подслушанный разговор встревожил её. Донна Валерани замечала, что в последнее время внук стал тратить дукаты, не считая, и задалась тем же вопросом, что и сын. Теперь она узнала ответ и поняла, что это известно и Наталио. Мысль, что Джулио позволяет мерзейшему Комини вторгаться в его зад, на мгновение вызвала оторопь старухи, но при дальнейшем подслушивании разговора её оторопь сменилась злостью. Они, что, безумцы?
