— Джордано?

Старуха кивнула головой.

— Она ему не отказывала, тут не обида. Но он Альмереджи чёрной завистью завидовал, и что если траванул дурочку просто, чтобы подставить Ладзаро-то? Я так думаю, что сама девка слишком глупа, чтобы фигурой-то на этой доске быть.

Чума задумался. Мороне он считал способным на любую подлость и разыграть гамбит ему было вполне по силам. Однако когда вечером шут пересказал эту версию Тристано, тот отрицательно покачал головой. Он и сам не доверял клятому алхимику ни на грош, но тот не был в коридоре фрейлин в ту ночь. И днём не был — с него глаз не спускали. Это проверено.

Тяжёлый разговор состоялся после отъезда гостей между герцогом и начальником тайной службы, при котором присутствовали шут Песте и мессир Портофино. Последний ещё ни с кем, кроме Чумы, не поделился своей догадкой, и Д'Альвелла настаивал на том, чтобы Дон Франческо Мария, пока они не найдут негодяя, ел бы у себя — в отсутствии челяди. Прислуживать ему будут Бонелло и он сам. Герцог язвительно поинтересовался, как долго ему вести жизнь затворника? Месяц? Год? На вялое возражение его милости мессира Портофино, что лучше быть затворником, чем покойником, его светлость только зло полыхнул глазами, а Чума поспешил отвлечь повелителя от горестных мыслей, ударив по струнам гитары.

Шут обладал чарующим голосом и пел превосходно, но сегодня его искусство оказалось бессильно. Герцог, подавленный и мрачный, насупленный и злой, молчал. Франческо Мария вообще-то был сильным человеком: его никогда не страшила неизвестность, не пугала неопределённость. Он не только не боялся неизведанного, оно манило его. Не был он подвержен и предрассудкам: не цепенел перед чёрной кошкой, не плевал через плечо, был открыт друзьям в неуверенности и сомнениях. Если завидовал — признавался, что завидует, если раздражался — говорил, что раздражён, никогда не пытался скрывать свою слабость. Но сейчас чувствовал себя загнанной крысой, а кому это понравится?

Песте жалел герцога, унизительность положения, в котором тот оказался, унижала и Чуму. Отпущенный Доном Франческо Марией, Грациано устроился на старой террасе на внутреннем дворе, где задумчиво перебирал гитарные струны. Шуту было тоскливо. Как он и предполагал, таинственный убийца статс-дамы остался безнаказанным. Его болезненное состояние по вечерам усугублялось. Он словно утратил чего-то не обретённое, потерял что-то нужное, но понимание, что именно, ускользало. Чума уныло смотрел на ущербную луну и напевал старинную песенку, что слышал когда-то в Пистое, о разбитых надеждах и горьких утратах.

Как всегда, вспомнил умершего брата, что усугубило скорбь, голос его потаённо проступал в ночной тиши, то сливаясь с трелями ночных цикад и стрекотанием кузнечиков, то взмывая в ночное небо, звеня горестным и надрывным аккордом.

Грациано импровизировал и не заметил, как на противоположной стене открылось окно, и тёмном проёме мелькнула головка Камиллы ди Монтеорфано. Она не узнала певца: шут обычно пел, кривляясь в присутствии герцога и нарочито гнусавя, но сейчас его голос изменил звучание, и синьорина, а она любила музыку, слышала голос Неба и силилась разглядеть впотьмах поющего. Но у неё ничего не вышло: певец растворялся в сумерках, проступал только голос, в коем звучали ноты горькие, но колдовские, покаянные, но манящие. Камилла вышла на лестничный пролёт и осторожно спустилась вниз. Здесь голос звучал ниже и глуше.

Грациано вздрогнул и умолк, заметив тень у перил балюстрады. Он, не откладывая гитару, сжал рукоять левантийской даги, но тут разглядел Камиллу. Сама фрейлина, видя в руках шута инструмент, изумилась. Так это он?!

— Я не знала, что это вы, мессир ди Грандони, — Камилле стало досадно, что она пришла сюда на голос этого человека.

Шут не был отягощён злопамятностью, но сейчас смотрел на девицу без улыбки. Ему было неприятно, что его слышали, но, преодолев недовольство, Чума любезно заметил фрейлине, что на ущербной луне его всегда тянет подрать глотку. Он не разбудил её? Она тоже играет? Кажется, на лютне? Камилле показалось неловким сразу уйти, это выглядело бы невежливым по отношению к мессиру ди Грандони, которому она всё же считала себя обязанной. Девица присела на скамью, решив несколько минут посидеть, потом пожаловаться на комаров и уйти. Она по-прежнему злилась на себя: как она могла сразу не уловить тембр его голоса? Но пел он божественно, и можно было подумать, что у него есть душа. Как же это? Этот гордец что-то знает о скорбях?

— Да, я играю, — тихо проговорила она. — А о каких муках вы поёте? — Камилла недоумевала.

Грациано ди Грандони сел рядом и, перебирая гитарные струны, сказал, что это старые песни, слышанные им когда-то в Пистое. Он заиграл неаполитанскую тарантеллу, но неожиданно резко оборвал игру, внимательно вгляделся в лицо фрейлины и спросил:

— Вы сказали, синьорина, что были плохо знакомы с донной Верджилези. Почему же вы плакали в церкви?

Камилла подняла на него удивлённые глаза, но тут же и опустила их. Помолчала, потом пожала плечами. Она не ожидала такого вопроса.

— Она была неприкаянна, очень несчастна и одинока. И такая ужасная смерть, безвременная, внезапная, предательская. Без покаяния, без последнего напутствия. Мне было жаль её.

— Донна Верджилези была одинока? — шут не смеялся, лишь слегка изогнул левую бровь. Он недоумевал. Неужели малютка настолько дурочка, что не видела очевидного?

Камилла задумчиво посмотрела в темноту и кивнула.

— Вам трудно понять это. Вы сильны и бесчувственны. Когда такой, как вы, встречает слабого и уязвимого, ему кажется, он видит безногого инвалида. Помочь он не может, ему внутренне тягостно с такими людьми. — Камилла спокойно взглянула на шута, — а она была подлинно несчастна, всегда скрывала свои чувства, боялась показать свою слабость. Боялась сказать даже самой себе, что переживает на самом деле. Старалась производить впечатление, пускать пыль в глаза, фальшивить, — и боялась оставаться одна, потому что наедине с собой ей было страшно. Она нуждалась в толпе, её любовники — это тоже страх оставаться одной, возможность забыть о своей пустоте. — Камилла отвернулась, несколько мгновений следила за игрой лунных лучей на поверхности маленького фонтана, потом продолжила. — Она мечтала о Риме. Ей постоянно казалось, что настоящая жизнь где-то там, далеко, только не рядом и уж тем более не в ней самой…

Грандони слушал в удивлённом молчании. Нет, девица, оказывается, дурочкой не была. Сказанное оказалось неожиданно глубоким и верным. Если бы донна Верджилези хоть на волос интересовала Песте, он и сам бы это заметил.