— Но кто-то говорил мне, что мессир Альмереджи храбро сражался в войсках Дона Франческо Марии. Это ложь?

— Почему? Ладзаро хороший солдат, совсем не трус, он способен даже на подвиг, но не способен обуздать свою натуру и не имеет силы духа жить праведно. Между смелостью и трусостью он выберет смелость, но между путями истинными и лёгкими выберет лёгкие и потому он — ничтожество. Но почему ты спрашиваешь о нём? — Чума не ревновал, он видел, что любим, но не понимал причин интереса супруги к Альмереджи.

Камилла же думала о несчастной Гаэтане. Антонио погиб, и она осталась совсем одна. Любовь к мессиру Альмереджи, искусительная и грешная, могла теперь окончательно погубить Гаэтану, если она поддастся ей.

— Я не поняла, — Камилла пропустила мимо ушей вопрос супруга, — ты говоришь, он ничтожество потому, что идёт лёгкими путями. А он может перестать быть ничтожеством?

Грациано внимательно посмотрел на супругу.

— Может. Но мне трудно представить чудо, которое может заставить Ладзарино сойти с лёгких путей.

После похорон Гаэтана часами сидела в ознобе перед камином. Не хотелось говорить, не хотелось есть, не хотелось жить. Она почти не услышала сообщения подруги о браке, оно просто не дошло до неё. Гаэтана омертвела и жила только ощущениями. Камилла заглядывала к ней по три раза на дню и почти насильно заставляла проглотить несколько кусочков рыбы или съесть персик, и когда на её плечи чья-то заботливая рука опустила тёплую шаль, она тихо и бездумно проронила:

— Спасибо, Камилла… — но тут лёгшая на стену длинная тень заставила её обернуться.

Позади неё стоял Ладзаро Альмереджи.

Глаза их встретились. Гаэтана побледнела. Она любила этого человека, два долгих года почти сходя с ума и моля Бога избавить её от пагубной страсти к развратнику. Она прекрасно понимала, что этот человек недостоин любви, что его распутство и низость непреодолимы, что он может только испортить ей жизнь и судьбу. Но почему же Господь не отвечает на её молитвы? Почему первой мыслью при пробуждении и последним помыслом перед сном она всегда обращена к нему? За что это наваждение? За что этот дьявольский искус?

Странно, подумала Гаэтана, но в последние три дня, после смерти Антонио, она почти не думала о Ладзаро. Горечь потери очистила её душу от смущающих помыслов. Она уже решила отпроситься у герцогини и уехать в поместье Фаттинанти. Надо начинать жить самой. Она постарается вникнуть в азы управления, попробует совладать с навалившейся бедой. А вдали от замка и от Ладзаро — её любовь померкнет, сойдёт на нет, ослабеет и погаснет. И тогда она станет свободной.

Но зачем он пришёл?

Ладзаро безмолвно смотрел на бледные точёные черты Гаэтаны. Она снова походила на Богоматерь, и он почувствовал слабость в ногах. Он знал, что она любит его… «и знает, что ты распутник и подонок, Ладзарино…» Если так — что мешает? Что мешает ему, распутнику и подонку, воспользоваться этой любовью? Упиться этой божественно-прекрасной, таинственно-женственной и чистой красотой? Ладзаро никогда не держал в объятьях чистой девицы. Она любит его — значит, уступит. Почему бы не попробовать? Почему бы ему, подонку, не попробовать?

Но он знал, что это пустое. Всё пустое. Она никогда не уступит. Он не будет и пробовать. Его корёжило и мутило, искажало и корчило. Ныла голова и болело где-то за грудиной. Он молча подбросил в камин несколько поленьев, подтянул вязанку хвороста поближе к огню и ушёл, не сказав ни слова.

Ладзаро никогда не мог и помыслить о таком. Почему случайно подслушанные слова любовного признания — жестокие и оскорбительные, если вдуматься, — так задели его, убили всю радость жизни, лишили сна и аппетита? Какая ему разница, в конце-то концов, что какая-то девица в него влюблена? Разве это важно? Жил же он, не ведая об этом! И прекрасно жил! Зачем ему нужна Гаэтана ди Фаттинанти? Но если она не нужна ему — что так давит, что отравляет жизнь? «Она знает, что ты распутник и подонок, Ладзарино…»

Но если она ему безразлична — что за дело ему до этого? Пусть знает. И что?

«Ты распутник и подонок, Ладзарино…» Неведомый голос, тихий, лишённый язвительности и злости, но жалобный и печальный, снова тихо прошуршал в ушах. Он уже слышал это… и что? Ах, да. Фраза стала короче. Ладзаро тихо брёл по опустевшим коридорам, сам не заметив, как оказался в домовой церкви герцога. Здесь было темно и тихо. «Ты распутник и подонок, Ладзарино…» — тихим эхом шептало под сводами храма. Ладзаро присел на скамью и уставился в лужу лунного света, налившуюся через оконные отверстия. «Ты распутник и подонок, Ладзарино…» За дверью послышались лёгкие шаги, Альмереджи торопливо отодвинулся за колонну. Дверь открылась и в ризницу по храму пролетел Аурелиано Портофино. Инквизитор был отрешён и спокоен, он не затворил дверь, и Ладзаро видел, что тот лёг на ларь с одеждой, и на его бледной руке медленно вращаются деревянные чётки. Альмереджи потряс головой. Он видел, что в ризнице не зажжены ни свеча, ни лампа, — почему же он видит Портофино? Стараясь бесшумно ступать по плитам пола, тихо подошёл к распахнутым дверям ризницы. Он видел запрокинутую в потолок голову отца Аурелиано, бесшумно двигающийся в руке круг чёток, заплату на подоле рясы. Ладзаро бросил изумлённый взгляд на окно — там темнел ночной сумрак. Он почувствовал странный холод в спине и тут вдруг с его висков заструился пот: в темноте светились лицо и руки Аурелиано.

Неожиданно Портофино прервал молитву и поднялся на ларе, услышав скрип ризничных половиц. Заметив тень, вышел и тут увидел Ладзаро Альмереджи. Взгляды их скрестились, и Портофино с удивлением обнаружил, что главный лесничий смотрит не столько ему в глаза, сколько напряжённо изучает тень за его спиной.

— Ладзарино, что с тобой? Неужто волка увидел?

Альмереджи, убедившись по наличию тени, что перед ним человек, теперь пытался прийти в себя. Померещилось…Он бросил взгляд в ризницу. Теперь там была кромешная тьма. Под сводами храма раздались едва слышный писк и шуршание нетопыриных крыльев, и в их шорохе снова прошелестело: «Ты распутник и подонок, Ладзарино…» Или ему показалось?

— Я хотел бы исповедаться, — придушенно проговорил он.

— Пойдём, сын мой, — улыбнулся Портофино. Альмереджи исповедовался раз в году, всегда избегал его, как духовника, и этот ночной приход вкупе со странной истерикой, случившейся с Ладзаро накануне, заставляли Портофино предположить, что с Альмереджи происходит нечто странное.

…Исповедь Ладзаро не потрясла отца Аурелиано, лишь отвратила смрадом. Смрадом застарелой мерзости и закоснелой порочности. Но истеричное выплёвывание Ладзаро своих грехов, надрывная искренность покаяния и явная боль распутника обратили к нему сердце Портофино. Он отпустил ему всё, но всё же не удержался от вопроса.

— Тебе тридцать четыре, Ладзаро, и едва ли не двадцать лет ты грешишь….

— Я… молись обо мне, отец…

— Я не о том. Почему ты сейчас пришёл сюда?

Ладзаро поморщился. Он не хотел говорить об Гаэтане, но был странно расслаблен и надломлен. Искренность предшествующей исповеди задавила привычное криводушие.

— Я подслушал разговор двух девиц. Камиллы и Гаэтаны. Гаэтана сказала, что любит меня. Любит. — Ладзаро едва не поперхнулся этим словом. — Меня, распутника и подонка.

— И что?

— Ничего. Гаэтана сказала, что я распутник и подонок. Она не будет принадлежать мне. Но она любит меня… Никто тут ничего не поймёт.

Портофино тихо вздохнул и усмехнулся.

— Ну что ты, Ладзарино, всё просто. Карой человеку распутному Господь всегда избирает Любовь, ибо распутник презрел любовь человеческую и опошлил её в похоть. Развратнику либо пошлётся чувство к потаскухе, которая обваляет его любовь, единственно святое, что в нём есть, в грязи и смраде, ибо он заслужил это по грехам своим, либо — любовь к святой, коей он никогда не добьётся, ибо смраден сам и не заслуживает её по грехам своим.

— Но разве я искал любви? Гаэтана… она… красива. Но я… я не люблю её. — Сказав это, Альмереджи помрачнел.