Даноли горестно покачал головой.

— Нет. Тут много… мертвецов. Некоторые очень страшные люди. Но убийца мне не открыт.

— Сатана, стало быть, не выдаёт своих?

Даноли горестно покачал головой.

…Между тем тягостные мысли Тристано д'Альвеллы изнурили его и, наконец, одолели. Он механически занимался допросами, вёл следствие, кажется, что-то ел. Но вопрос — чёрный, страшный, — маячил перед ним поминутно. Он — подлец, всю жизнь шедший не теми путями, одураченный собственной алчностью, суетностью и гордыней. Они манили его на высоты — и он шёл, не выбирая средств и не жалея сил. Зачем? Ему пятьдесят. Он проживёт ещё десяток лет. Если пойдёт в деда — дотянет до восьмидесяти. Зачем? У него около сорока тысяч дукатов, палаццо в центре Урбино, ему принадлежат два цеха и несколько мануфактур. Зачем? Д'Альвелла тяжело поднялся и направился на второй этаж. Постучал в двери и услышал в комнате шаги. Альдобрандо Даноли распахнул дверь и странно кивнул, словно говоря себе, что это тот, кого он ждал. Даноли не удивился визиту, однако отсутствие его удивления удивило подеста.

— Вы ждали меня, граф?

— Да, уже неделю.

— Неделю? — подеста подлинно изумился, — почему неделю?

Даноли пожал плечами.

— Не знаю, но я знал, что вы придёте, Тристано. Всё это время вы думали… но вы сделали неправильные выводы.

Д'Альвелла изумился.

— Вы об убийце? Это вздор — никаких выводов я не сделал. Я просто хотел спросить, что, убийство Комини — тоже подлость? Вы же знаете, кем он был…

Альдобрандо утомлённо присел на стул и покачал головой.

— Это тоже подлость, Тристано, но я говорю совсем о другом. Вы всё это время думали о себе и назвали себя подлецом. Но это неверно. — Тристано д'Альвелла молча смотрел на Альдобрандо Даноли. — Вы — не подлец, Тристано, вы просто запутались, заблудились. И Господь послал вам вразумление.

Теперь подеста опустил глаза. Он странно ослабел и не хотел делать вид, что удивлён. Он пришёл к Даноли поговорить о себе — и тот понял его верно. Чего же лгать-то?

— Нет. Это не вразумление — это кара. А карается не заблуждение, карается подлость. Бог наказал меня за мерзость мою, за жестокость и гордыню. Я никогда не выбирал средств достижения цели, и Господь не пощадил меня, отнял сына. А кого щадил я? — д'Альвелла махнул рукой. — Поделом мне.

— Не отчаивайтесь, Тристано. Господь благ и милостив. Он принимает покаяние грешника.

Тристано д'Альвелла усмехнулся, но усмешка была вымученной.

— Помолитесь обо мне, граф. Я не хочу брать грех на душу, и без того довольно. Но я боюсь носить оружие.

— Нет-нет, Тристано, Бога ради! — Даноли слабой рукой погладил плечо подеста. — Семь дней… ещё семь дней… будет легче. Я ещё буду здесь.

Подеста смерил Даноли недоверчивым взглядом, словно пытаясь понять, насколько тот здоров. Основание тому было — глаза Даноли расширились, лик странно просветлел. У д'Альвеллы мелькнула мысль, что у графа падучая болезнь, но он не высказал её вслух.

Альдобрандо напрасно радовался отсутствию сатанинских искушений. Новый приступ не замедлил себя ждать и был страшен. Через три дня после несчастного случая с Соларентани Даноли неожиданно затрясло на пути из библиотеки, откуда он вынес «Утешение философией» Боэция, «Гору созерцания» Жерсона, «Странствия по человеческой жизни» Гийома де Дегийвиля для бедного Флавио и том «Естественной истории» Плиния Старшего для себя. Мерзкие твари неожиданно выскочили из трёх тёмных коридоров, сходившихся у библиотеки. Глаза их светились диким кошачьим блеском в мрачных провалах полуночных порталов, голоса их, казалось, стелились по полу, ползли клубами смрадного дыма: «…concupiscentia carnis est, et concupiscentia oculorum, et superbia vitae… похоть плоти, похоть очей и гордость житейская…» В глазах Альдобрандо помутилось, стены закружились и свет померк.

На сей раз он очнулся в комнате Амедео Росси, куда тот затащил его, стонущего и трясущегося, вместе с Тристано д'Альвеллой, случайно оказавшимся рядом. Начальник тайной службы обморок графа уже несомненно воспринял как эпилептический припадок и вечером в присутствии Тронти и Чумы у герцога уронил замечание о том, что Даноли нужно показать медику ди Бертацци — у него явно комициальная болезнь. Эти слова подвигли Грациано ди Грандони навестить Даноли и сообщить Портофино о новом видении Альдобрандо.

— Странное откровение, — пробормотал инквизитор. — Это из первого послания Иоанна. «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего….» Но что чёртовы твари имели в виду? Может, д'Альвелла прав, и у графа подлинно болезнь Цезаря?

Чума не согласился.

— Не сказал бы. Он не бьётся в припадках и не спит после. Быстро в себя приходит и только на слабость жалуется…

— Ты считаешь, что Даноли здоров? Всю семью перехоронить и никогда не вспоминать об этом ни словом? Мне иногда кажется, что он спит на ходу и словно грезит.

Песте пожал плечами.

— Он — чистый человек.

— Даноли свят, — согласился Портофино, — и видения не бессмысленны. Но что толку от дьявольских фантомов? Все бесовские пророчества или ложны, или непонятны, или, воля твоя, истинны и ясны — да не предотвратимы.

— Ему это и предречено было. Но интересно что перед турниром, я нарочно спросил, говорит, никаких видений не было. Почему же бесовщина не предостерегла его? С Комини-то? Или тут предопределённости не было?

Лелио откинулся на касапанке.

— Любая доктрина о предопределении, дорогуша Чума, является не метафизической концепцией богословия, а умозрительной мирской выдумкой, оправдывающей людскую глупость. Кальвин дурак.

Чума на мгновение задумался, размышляя над сказанным.

— Ты имеешь в виду, что каждый сам устраивает себе свою собачью жизнь?

— Да, ты весьма точно излагаешь суть сказанного мною. Просто — «коемуждо поделом его».

— И ганимед, по-твоему, получил то, что заслужил, как и наш дорогой Флавио — и только. Это я понял. Но кто-то все же травит людей, Лелио. Кто убил Комини?

Портофино тем временем, сбросив с запястья круг чёток, методично вращал их в тонких длинных пальцах. Было очевидно, что этот вопрос волнует его крайне мало, если не сказать, что не волнует вообще. Песте же, не дождавшись ответа дружка, сам этим вопросом тоже больше не задавался.

У него были дела поважнее. Всё время, свободное от его прямых обязанностей — дураковаляния и развлечения Дона Франческо Марии, Грациано ди Грандони проводил, прогуливаясь в непосредственной близости от покоев фрейлин, часто встречая там синьорину Монтеорфано. Девица теперь была с ним приветлива, и не теряйся он по непонятной причине, проводил бы время приятно. Но нелепая робость сковывала его, Грациано становился косноязычен и если бы не гитара, вообще выглядел бы полным дураком. При этом злился, ибо в глазах девицы выглядеть дураком совсем не хотел.

Через неделю после гибели Комини, шут, вернувшись с вечернего туалета герцога, с которого, по правде говоря, удрал, застал у себя Портофино. Тот, как уже было сказано, ничуть не интересовался гибелью содомита, нисколько не утратил аппетита и благой безмятежности. Он молился, мурлыкал псалмы и делился с Чумой обширными богословскими познаниями. Впрочем, стоило ему взять в руки Лютера или Кальвина, — от безмятежности не оставалось и следа.

— Нет, ты только послушай! Я не знаю другого текста, дающего лучшую, нежели этот, апологию мертвой веры, трагического извращения ересью самых высоких истин… «Peccandum est, quandiu sic sumus; vita haec non est habitatio justitiae, sed expectamus, ait Petrus, coelos novos, et terrain novam, in quibus justitia habitat. Sufficit quod agnovimus per divitias gloriae Dei agnum, qui tollit peccatum mundi; ab hoc non avellet nos peccatum, etiam si millies, millies uno die fornicemur aut occidamus…».[7] Мерзавец. Но как тонко, бесовски тонко совершается подмена, как паутинно, с какой утончённой изощрённостью, тоньше пылинки, не сразу и разглядишь… Сотни, тысячи ничего и не заметят!