Песте вдруг задумчиво поинтересовался.
— А что, правду говорят, что отец Федерико Гонзага, Франческо Мантуанский, брат герцогини Елизаветы, умер от французской заразы?
Инквизитор кивнул.
— Да, Калькаманьини говорил. И я сам слышал об этом от одного собрата из Мантуи ещё в монастыре. Франческо Гонзага подхватил от одной из проституток сифилис и оказался изувечен глубокими язвами, распространявшими такой противный запах, что даже слуги бежали от него. Перед смертью он ослеп и уже не мог видеть, как его «мужская гордость» отвалилась от тела, подобно гнилому плоду. Респектабельные врачи отказались лечить хворь «в одном из самых постыдных мест тела», да и не знали, что делать, и беднягу врачевали цирюльники да мошенники, которые смешивали ртуть в чугунной ступке со свиным салом, сливочным маслом, уксусом, миррой, скипидаром и серой, как рекомендовал Парацельс. Полученную мазь втирали в язвы, которые разъедали плоть до костей. Как только не мудрили шарлатаны! Но сколько не заклеивали его язвы пластырями из дождевых червей, сколько ни привязывали мёртвых цыплят к его гениталиям, через семь лет распутник умер… Да подсекай же! — Инквизитор стукнул дружка по плечу.
Чума, слушавший дружка, закусив губу, опомнился и подсёк крупного сазана. Теперь их было уже четыре.
Через четверть часа рыба была почищена, выпотрошена, посолена и обваляна в муке. Песте налил в сковороду масло.
— Ты посолил?
Чума кивнул и осторожно положил аппетитные рыбные тушки в озеро кипящего масла. Аурелиано, отпихнув боком дружка, ножом поправил криво лежащего сазана, потом откинулся на стуле, запрокинул руки за голову и, улыбаясь, проронил.
— Господи, какое счастье…
Грациано, искоса бросив взгляд на Портофино, чуть улыбнулся. Да, он понимал его. Лелио был человеком живого божественного дыхания, которому в этом мире было ничего не нужно. Он подчинялся Богу как своей высшей и последней инстанции, не знал эгоистической жизни страстей, не был рабом множества мимолётных благ, приносящих жалкую минутную радость, был вне событий и обстоятельств. Философы тщатся понять, но святые давно постигли, что полнота души есть потеря её в Боге. Господь обладает совершенной цельностью и дарует её отдающемуся Ему. Только у святых поистине совершенная душа. Для аскета Аурелиано эта комната была роскошной, жареная рыба — королевской трапезой, он умел быть счастливым этими Божьими дарами. Это и роднило их. Но у Лелио было дело, коему он посвящал себя, а что у него, Чумы? Когда-то шутовство спасало его, но теперь стало обременять…
— Переверни рыбу, пережарим.
— Достань рюмки и бальзам, — распорядился Песте. — Ничего не пережарим, я люблю, когда хвостики хрустят.
Портофино извлёк из ящика драгоценный бальзам, рюмки и поставил на стол тарелки. В коридоре послышался шорох шагов, и Песте, уже различавший шаги Альдобрандо Даноли, сразу после стука распахнул её. Граф окинул комнату отрешённым взглядом.
— Я не ко времени?
Шут рассмеялся.
— Время — вещь временная, преходящая и непостоянная, и настанет время, когда времени больше не будет, но пока мы подчинены временам и несём тягостное бремя времён, прийти не ко времени нельзя, ибо всему есть своё время, — шут жестом пригласил Альдобрандо за стол. — Ведь время медленно для ожидающих, быстро для боящихся, длинно для сожалеющих и коротко для любящих. Но для тех, кто пирует, время — бесконечно. Кстати, сегодня последний день весны… Что с вами, граф?
— Ничего, — Альдобрандо по-прежнему смотрел отсутствующим взглядом. — Ничего.
Он, твёрдо ступающий на плиты коридоров и вместе с тем призрачный, сквозил сиянием нездешнего света. Чума оглядел его с тревогой. Аурелиано тоже смотрел на графа исподлобья сочувственно и благосклонно.
Даноли зашёл, сам не зная зачем, с утра его снова то знобило, то бросало в жар, ему просто захотелось к людям, одиночество давило, но в замке людей было мало, те же странные сущности, что мелькали повсюду, людьми не казались. Альдобрандо смотрел сквозь них, и это ещё больше пугало его. Эти двое были людьми, живыми и осязаемыми, на них почивал Дух Божий, и сейчас они одним присутствием успокоили его мятущийся и больной дух. Альдобрандо отказался от трапезы, ибо не чувствовал голода, но несколько минут смотрел, как Чума переворачивает рыбу на сковороде, и эти простые движения, треск дров, обтекание пламенем потемневших головёшек, лёгкий ветерок, струившийся из окна, запах рыбы — утешили и расслабили его.
Портофино задумчиво заговорил.
— Чума рассказал мне о ваших видениях, граф. И вы сказали д'Альвелле, что убийца — живой мертвец, внутри которого ползают смрадные черви и тихо смеётся сатана…
Даноли растерянно взглянул на Портофино, заметил лазуритовую синеву его пристального взгляда и пожал плечами.
— Мне так показалось. Я болен…
— Не больше, чем я. А не можете ли вы понять, Альдобрандо, что руководит этим исчадьем ада? — после того, как девица Фаттинанти ловко доказала свою непричастность к произошедшему, Лелио не знал, кого и подозревать, ведь явной ненависти к Черубине ди Верджилези никто больше не питал.
Даноли покачал головой.
— Дьявольские откровения лживы, ваша милость, им нельзя доверять. В них порой проступает отражение истины, но искажённое и перекошенное. Я не вижу причин этого убийства, но это подлинно… не смейтесь, мессир ди Грандони… — Чума тоже покачал головой, словно говоря, что и не думает смеяться, — это настоящая жертва… в этом меня, кажется, не обманули.
На лбу Чумы залегла морщина.
— То есть… Вы хотите сказать, что жертва… потому и жертва, что ни в чём не повинна? Я правильно понял?
Альдобрандо Даноли опустил глаза.
— Я не говорю, что она была чиста. Но она… жертва. Закланная овца на алтаре хладнокровной подлости. Жертвоприношение.
Портофино и Грандони переглянулись. Альдобрандо же встал и подошёл к окну. Господи, какое было бы счастье в тихом струении вечного дыхания внимать молчаливой тишине монастырских строений, как хотел бы он вечно смотреть на колеблемую ветром рябь залива… Даноли снова сковало холодом. На поверхности реки вдруг всплыл огромный раздувшийся труп утопленника, на котором, как на плоту, снова сидели омерзительные твари с глазами диких кошек, они гребли воду чёрными вёслами и распевали всё теми же надтреснутыми и визгливыми голосами: «Servi diaboli, servi Satanas…. Слуги дьявола, слуги сатаны…» В голове Альдобрандо помутилось, он со стоном рухнул на пол.
…Очнулся Даноли быстро, ощутив на губах терпкий вкус моденского уксуса, потом проступили лица шута и инквизитора.
— Там утопленник… слуги сатаны, слуги дьявола! Они утопили его.
Аурелиано и Грациано переглянулись, инквизитор подошёл к окну и выглянул наружу, скептически обозрев зеркальную гладь водной поверхности, абсолютно ровную, колеблемую только лёгкими порывами тёплого ветерка, Чума платком вытирал вспотевшее лицо Даноли. Тот быстро опомнился, встал, и даже обратил внимание шута на рыбу, которую пора было снимать с огня. Ему было стыдно своей слабости, и хотя Грандони ещё раз с любезностью, в которой проступили истинный придворный такт и прекрасное воспитание, пригласил его к столу, Альдобрандо отказался и торопливо ушёл.
К удивлению Чумы, Портофино не высказал мысли о безумии их странного гостя, но твёрдо приказал разложить рыбу по тарелкам и перевёл разговор на предстоящий на Троицу турнир. Чума был рад, что Лелио не позволил себе никакого язвительного комментария о графе: ему было жаль несчастного.
Они оба с аппетитом закусывали и обсуждали шансы Чумы в поединке с Леричи, которого инквизитор не советовал дружку недооценивать, когда вдруг за окном раздался тяжёлый всплеск воды. Оба сотрапезника переглянулись и поднялись: Чума легко и быстро, инквизитор неторопливо и осторожно. Впрочем, мессир Аурелиано вообще никогда и никуда не спешил.
— Бог мой… — Песте побледнел, увидев в воде человека, — сверху, с башни сбросили. Кто это? Надо вытащить.
— Надо подняться наверх…
