Портофино всю службу молчал, и на лице его проступила жестокость палача.

После отпевания шут исчез из храма. Не счёл нужным проводить гроб на погост и инквизитор. Первый торопился в конюшню, второй — на встречу с Лодовико Калькаманьини. Зато д'Альвелла был на кладбище. Почему нет? Lo triste no es ir al cementerio sino quedarsе, печально не идти на кладбище, а там остаться.

Песте дождался барышника и уже на конюшне, после того как конюший, скуластый кареглазый блондин Руджеро Назоли потрясённо вытаращился на приведённого коня, окончательно решил, что покупает. Вокруг Люциано столпился весь мелкий люд с конюшен, и на всех лицах читался восторг. Назоли тщательно осмотрел жеребца и кивнул, и Чума, выложив барышнику его стоимость в золотой монете, сделал круг по конюшенному двору, с удовольствием ловя восхищённые взгляды конюхов, а затем велел своему управляющему Луиджи увести Люциано домой: Грациано собирался появиться на Люциано на турнире через две недели и не хотел, чтобы какая-то нечисть из зависти испортила коня.

После этого мысли Чумы снова вернулись к вчерашнему происшествию. Он обдумал слова Альдобрандо Даноли, переданные Тристано д'Альвеллой, и согласился с ними, но усомнился в словах Аурелиано Портофино. Чутьё — вещь великая, но опираться надо на улики. Чума не подозревал в убийстве только Камиллу ди Монтеорфано, полагая, что у девицы не хватило бы сил на подобное, да Дианору Бертацци, зная её десятилетие. Вот с ними и надо было потолковать.

Шут проскользнул в коридор и тут услышал вдали:

— Сифилис духа, вот что это такое. Как несчастный Франческо Гонзага за семилетие истлел от французской заразы, так за минувшее семилетие эти безумцы истлели духом в еретических похотях. Это неизлечимо. Дурачьё… они хвалятся, что избавились от Папы! И что? Теперь лютеранское поповство, состоящее из многих сотен мизерных пап, с нетерпимостью, какая папам и не снилась, начало по-собачьи пресмыкаться перед князьями и облаивать всё, чуждое их доктрине! Себастьян Франк верно обронил: «Прежде при папстве можно было осуждать пороки государей и господ, а теперь я обязан восхвалять их, а иначе прослыву бунтовщиком». — Приехавший с герцогом Гонзага кардинал Лодовико Калькаманьини, в алой мантии шёл в сопровождении Портофино по галерее второго этажа в покои герцога.

— Да, всем этим адептам реформ стоит повнимательнее прочесть труды этих Лютеров об ограниченности разума: «Если начальство говорит, что два и пять составляют восемь, ты должен этому верить, хотя это и противоречит твоему знанию и твоим чувствам». Как же после такого лизоблюдства Лютеру не понравиться курфюрстам? — с досадой проронил Портофино.

Шута сегодня интересовали не еретики в германских землях, но убийца в замке, и он продолжил свой путь, предоставив клирикам возможность продолжить обмен мнениями. Дианору Чума нашёл на балконе внутреннего двора. Она была бледна, казалось утомлённой, но обрадовалась Грандони.

— Боже мой, до чего же ты хорош собой, чертёнок, — улыбнулась синьора. — Просто красавец! Я почти понимаю Бьянку, была бы помоложе — тоже голову бы потеряла, — Дианора годилась ему в матери, и Песте усмехнулся. — Когда же ты женишься-то?

Мессир Грандони возвёл очи горе, выражая этим красноречивым жестом, что на всё воля Божья.

— Что говорят в женских кругах насчёт убийства? — деловито осведомился он.

Дианора вздохнула, лицо её сразу постарело.

— Разговоров-то хоть отбавляй, да разумного мало. Вспомнили многое — от прошлогодних склок до вчерашних передряг, а толку-то? Но, поверь, если бы какая из них на такое пошла бы, ни одна так чинно всё не проделала бы. Сам подумай, весила-то Черубина немало, а кровать не сбита. Если бы она лежала на кровати — сбила бы покрывало, а оно только чуть сдвинуто. Это мужчина. Правда… есть странность. Черубина купалась дважды в день, чистюлей была, но в комнате у неё вечно всё где попало валялось, а тут…

— Я тоже заметил, — сказал Песте, — там всё убрано. Уточни у служанки — она убиралась, когда Верджилези была у герцогини?

— Я уже говорила с ней, — спокойно обронила Дианора ди Бертацци, поймав быстрый взгляд шута. — Меня тоже это удивило. Сандрина сказала, что госпожа велела ей убраться накануне — причём, заставила сделать генеральную уборку, а после запретила приходить два дня. При этом Сандрина не смогла убрать в ящиках и шкафу — донна Черубина ключей ей не дала.

— А она их просила?

— Спрашивала, но донна Верджилези сказала, что там убираться не нужно.

— А ты туда не заглядывала?

Дианора пожала плечами.

— Люди д'Альвеллы человека у двери поставили.

— Узнаю Тристано.

— Глория говорит, днём она торговала у неё камни, но не купила — не успела.

— Когда они виделись?

— После полудня. Черубина заходила к Глории, взяла камни на вечер — ведь ожидался приём гостей у герцогини.

Что до Камиллы Монтеорфано, то её мысли по этому поводу были исполнены сострадания к несчастной, но ответить на вопрос мессира ди Грандони, не замечала ли она чего подозрительного в день убийства, не могла. По её мнению, всё было как обычно. Впрочем, справедливости ради надо было заметить, что Камилла появилась в замке недавно и близка с донной Черубиной Верджилези никогда не была.

Мессир же Аурелиано Портофино тем временем, после глубокой и содержательной беседы с кардиналом, выявившей полное совпадение их мнений, направился к Амедео Росси в библиотеку, где закопался в страницы толстых фолиантов. Они изобиловали мрачными картинами отравлений, и обширен был список, либо погибших от ядов, либо применявших их. Что удивляться? Перед любым другим оружием яд имел преимущества: без шума, без крови, втихомолку и на расстоянии. Великие отравители не раз перекраивали историю, а во дворцах, где установленный порядок отмерялся смертями государей, риск стать жертвой отравления оказывался предельным.

Читал мессир Портофино вдумчиво. За этим занятием инквизитора застал дружок Песте.

— И что ты, Лелио, там вычитал? — шут развалился рядом на скамье, задрав ноги на полку с книгами.

— Феррето Феррети пишет, что яды, в состав их входили ртуть, сернистый мышьяк, животные и человеческие останки, вытяжка из волчьего корня — аконита и чёрной чемерицы, готовились тщательно. Многие ведьмы выращивали белену, морозник, аконит и цикуту на своих подворьях. Яд применяли против того, кого невозможно победить в бою. Таким образом, смерть через отравление делала героем. «De fer ne pot morir, maus venin l'ocist» — «Не мог быть побеждён мечом, но скончался от яда».

Инквизитор отложил книгу.

— Но вот что интересно… Вдумайся-ка. Иордан в книге «О происхождении и деяниях гетов» пишет о множестве отравлений, дурные травы фигурируют в Салической правде, составленной ещё по приказу Хлодвига. Около десятка историй, связанных с ядами, рассыпаны по тексту «Истории франков» Григория Турского. А вот поближе к нашим дням. Приближенный миланского герцога кардинал Вителлески в 1433 году внезапно скончался в тюрьме, успев произнести лишь одно слово: veleno — «отравление». Кардинал Сен-Сикст умер в 1474 году — снова veleno. Епископ Мелфи — veleno. Пять лет спустя неожиданно умер двадцатилетний наследник миланского герцога. Veleno. В 1503 году окончил свои дни Джованни Мичиели, а кардинал Сент-Анджело скончался после двух дней мучительной болезни, сопровождавшейся сильной рвотой. Нежданно-негаданно умерли кардинал Джованни Лопез, епископ Капуй и кардинал Джованни Батиста Феррари, епископ Модены. Вновь и вновь звучит: veleno, veleno, veleno. Папа Адриан VI умер после двух недель подозрительной болезни. Кончину приписывали яду. С преемником Адриана произошла похожая история. Климент VII умер три года назад. Хотя все подозревали, что врач отравил его, не было человека, который не благодарил бы его в сердце своём за ценную услугу христианскому миру. Три года назад в Риме умер и епископ Лоретти. Говорили, что он отравлен…

— И что?

— А то, что ни один прелат, получается, не умирает своей смертью. Но смерть якобы отравленного Лоретти полностью совпала по признакам со смертью моего монастырского собрата Массимо из Перуджи. Оба высохли за считанные месяцы и ничего не ели перед смертью. Но Массимо никто не травил, а ухаживал за ним до смерти только я. В монастыре все знали, что он болен, но никому и в голову не пришло, что его околдовали или отравили. Зачем? Но о Лоретти это сказали. И вот, почитай-ка, — инквизитор снова подтянул к себе фолиант, — король лангобардов Гримоальд повредил себе руку, стреляя из лука, ему назначили мазь, которая, по свидетельству Павла Диакона, ускорила его уход в мир иной. Если снадобье не вылечивало, а больной имел отношение к власти — мгновенно начинали говорить, что «лекарство было ядом». Хронисты писали, что страх перед ядом до такой степени одолевал Карла VII, что он предпочитал ничего не есть, что и привело к его смерти. На самом деле король страдал от опухоли во рту. Преемник Карла Люксембургского Венцеслас, страдал от запойного пьянства, которое приписывалось неутолимой жажде, тоже спровоцированной отравлением. Ещё в конце позапрошлого века юрист из Прованса Оноре Бове отмечал, что государь не может ни умереть, ни заболеть, чтобы немедленно не заговорили о «колдовстве или яде».