Этот странный человек стоит перед ним, как выходец из другого мира, и спрашивает, чувствует ли он ужас распада чужой души? Нет. Но Тристано д'Альвелла вдруг почувствовал ужас омертвения своей. Своей души, потерявшей всё. Но… странно. Стоящий перед ним, судя по доносам челяди, потерял больше. Почему же он жив? Почему может улыбаться? А он? Ему всё равно. Он мёртв, понял д'Альвелла.

— Убийцы не пугают меня, мессир Даноли, но ваши слова удивляют, — Тристано д'Альвелла поторопился мановением руки опустить графа.

Когда Даноли ушёл, д'Альвелла с трудом поднялся, прошёл несколько шагов по комнате, запер дверь. Чума прав. Сегодня ему ничего не узнать. Не думать. Не думать. Спать. Он тяжело опрокинулся на постель и минуту спустя уже мерно дышал, порой судорожно вздрагивая во сне.

После встречи и разговора с мессиром ди Грандони Камилла хотела было пойти к себе, но неожиданно свернула к Гаэтане. Та сидела у камина, плетя из алых нитей кружевную шаль. Красный цвет удивительно шёл Гаэтане. Камилла села рядом. Некоторое время обе молчали, потом Гаэтана проронила:

— Ты так бледна…

Камилла покачала головой.

— Несчастная Черубина… Все просто ужасно. Кто и во имя чего рискнул подобным?

— Успокойся, дорогая, без Божьего попущения с головы человеческой волос не падает. — Голос Гаэтаны был спокоен и безмятежен.

— А ты когда видела её в последний раз?

— Вчера днём, когда она дала десять дукатов этому ничтожному распутному Альмереджи, которого ночью принимала.

— Ты думаешь… ты думаешь, это он отравил её? Нет…

— Может, и не он. — Гаэтана не спорила. — Зачем ему травить её? Проще было деньги из неё тянуть.

— А почему… почему ты об этом не сказала мессиру д'Альвелле?

Гаэтана на мгновение смешалась. Но тут же и объяснилась.

— Зачем? О том же самом ему уже наша дорогая Иоланда поведала.

— Но ты никого не подозреваешь?

— Что толку в бессмысленных подозрениях? — Гаэтана пожала плечами. — Черубина была глупа, жизнь вела распутную…

Камилла бросила взгляд на подругу и осторожно проговорила:

— Я сегодня встретила… мессира ди Грандони. Он жестокий человек. Он…

Гаэтана резко перебила подругу.

— Мессир Грациано ди Грандони никогда не отравил бы Черубину.

Камилла бросила внимательный взгляд на подругу. В голосе Гаэтаны и в том, как она произнесла имя шута, сквозило какое-то странное насмешливое уважение.

— Ты так уверена? Я, впрочем, тоже не думаю…Ты считаешь его достойным человеком?

— Кого в эти дьявольские времена назовёшь достойным? — снова пожала плечами Гаэтана. — Но он Черубину не принимал всерьёз. Мессир шут очень немногих принимает всерьёз. Боюсь, он и к нам относится, — она беззлобно усмехнулась, — несерьёзно. — Тут улыбка пропала с её лица. — Но Черубину-то убили не шутя.

Камилла закусила губу и ничего не сказала.

Ладзаро Альмереджи после разговора с Тристано пришёл к себе и плюхнулся на постель. На душе было пакостно, ему совсем не понравился взгляд, которым его окинул подеста — презрительно-насмешливый, пренебрежительный, каким по минование надобности окидывают шлюху. Ладзаро прикрыл глаза. Ну и чёрт с ним. Пусть думает, что хочет.

Но сумел ли он всё же убедить Тристано в своей невиновности? Ладзаро знал, что нравился Черубине: она всегда готова была отказать любому любовнику, если могла рассчитывать на свидание с ним, считала его галантным красавцем, истинным придворным, даже была влюблена в него, но выполняя все его прихоти, он видел это, не была взволнована. Черубина в его понимании была скорее дурой, чем потаскухой. Она позволяла себя брать, но отдавалась бесстрастно, и Альмереджи казалось, что в постели с ним она просто мечтала о прекрасном рыцаре или грезила о героях великого Ариосто. Вот Франческа — та была подлинно похотлива и превыше всего ценила мощь мужского достоинства, денег не брала, но зато и в долг никогда не давала.

Он снова поморщился. На душе по-прежнему было мерзко.

…В день убийства он ушёл на рассвете. Черубина спала и что-то пробормотала сквозь сон. Что — он не понял, да и прислушиваться бы не стал. Ему до мечтаний Черубины дела не было, Ладзаро хладнокровно пользовался телом дурёхи и её кошельком. Почему бы и нет? В полдень он снова встретил её на веранде — разодетую для приёма и едва не забыл изобразить на лице восторг влюблённого. Впрочем, наблюдательной Черубина не была, не стоило особо и актёрствовать. Он выклянчил десять дукатов, хотя его общий долг ей подходил уже к пятидесяти флоринам. Альмереджи знал, что она никогда не напомнит ему об этих деньгах. Опустив монеты в карман, он проводил Черубину к перилам, где её окликнула старая Глория Валерани, и едва направился к дверям домовой церкви, как навстречу ему попалась Гаэтана ди Фаттинанти. Он понял, что она слышала весь разговор — понял по её взгляду, презрительному и высокомерному, и, естественно, эта фурия всё рассказала Тристано. Он сглупил, пытаясь скрыть эту последнюю встречу с Черубиной от д'Альвеллы.

Господи, ну почему же так тошно-то? Ладзаро потёр руками лицо, поднялся, подошёл к зеркалу. Альмереджи был красив и всегда любовался собой в зеркалах. Но сегодня он не понравился себе — физиономия опухла, под глазами темнели круги, глаза — миндалевидные, зелёные с поволокой, что так нравились женщинам, были потухшими и блеклыми.

Надо выспаться. Это все усталость. Завтра всё будет иначе. Ладзаро не стал звать слугу, но торопливо разделся сам. Нырнул под одеяло. Он редко проводил ночи в своей постели и теперь с наслаждением растянулся на тонких простынях. Неожиданно порадовался пришедшему покою тела, но на душе, не переставая, скребли кошки, смежённые веки не давали сна — он слышал каждый звук за окном, шуршание портьер, шарканье ног челяди в коридорах. Под утро всё же уснул, но видел во сне самого себе, выклянчивавшего деньги у Черубины, презрительный взгляд чванливой девицы Фаттинанти и надменную усмешку подеста. Что за напасть!

Дианора ди Бертацци и Глория Валерани смотрели друг на друга, и в глубине их глаз таился испуг. Сорокалетняя Дианора и шестидесятилетняя Глория дружили уже четыре года, почти с самого первого дня, когда Дианора появилась при дворе. Подруги, несмотря на разницу в возрасте, восхищались друг другом: роднили здравомыслие, любовь к семье, спокойный нрав. Но сейчас обе ничего не понимали. Что могло произойти? На последнем утреннем туалете герцогини они шёпотом обсуждали причины и детали ночного переполоха. Дианора сразу предположила, что это дело рук шалопута Песте. Она по-матерински любила красивого юношу, своего земляка и благодетеля их семьи, знала горести его отрочества, и любые его шутки, даже самые злые, склонна была оправдывать. Глория иногда покачивала головой над проделками шута, но чаще — тоже посмеивалась. Смеялись они обе и на утреннем туалете у герцогини — правда, втихомолку, вслух же обсуждали приезд гостей-мантуанцев, наряды дам, их веера и редкие кружева, и лица кавалеров.

Черубина приветливо поздоровалась с ними. Она казалась спокойной, слегка сонной, но ни уныния, ни огорчения на её лице не читалось. Напоследок кивнула Глории. Ушла она, опущенная герцогиней, к себе в покои, но потом, в том же парадном жёлтом платье была на внутреннем дворе, гуляла на веранде и в оранжерее. Поболтала с главным лесничим, красавцем Ладзаро, потом — с Глорией…

— О чём она говорила с тобой на веранде? — тяжело вздохнула Дианора.

Глория Валерани пожала плечами.

— Просила на вечер мой убор из тех рубинов, что сын привёз с Сицилии. Я удивилась — они ей не особо к лицу были, но я сказала, что дам. А после она спросила, не хочу ли я продать ей его?

— А ты что?

— Да я бы и продала, да подарок сына… — Глория обожала Наталио, своего сынка, и совсем уж боготворила внука Джулио. — Она же сказала, что даст хорошую цену, они, мол, к её новому платью как нельзя лучше подходят.