— Голубой.

— Понятно. А к нему что? Надеюсь, вы не хотите сказать, что остальные цвета вам не нравятся?!

— Зачем же! Я люблю все цвета, но время от времени выбираю один и уже этот люблю больше других. Мне кажется, это вполне естественно, не правда ли?

Чудак! Поистине чудак! Священник окинул его недоверчивым взглядом.

— Ясно, вы немного насмешничаете надо мной, — сказал он. Потом дружелюбно улыбнулся живописцу и как бы даже шутливо подмигнул ему. — Ну мазните там еще что-нибудь! — сказал он благодушно.

И живописец скорчил веселую физиономию, но тут же покачал головой, давая понять, что не мазнет.

«Неужто он хочет оставить меня в дураках, — размышлял священник, — может, я ему не понравился? Но почему? Что его во мне не устраивает? Ведь дурного слова не было сказано. Вот уж поистине чудак!» И вслух: — Конечно, в цвете вы знаете толк. Много слышал о вас похвального. Но теперь шутки в сторону! Поговорим серьезно! Добавьте-ка еще что-нибудь!

— С превеликим удовольствием. Охотно всегда добавляю. — Его улыбка сменилась почти громким смехом. — Но если добавлю, сразу же опять и убавлю. Хотите, добавлю чуть синего.

— Ну а потом? — спросил священник.

— Потом? — Живописец как бы с минуту раздумывал. — Если добавлю синего, придется и белого взять. Мне всюду один голубой видится.

«Господи, что за человек? Шутит? Не шутит? Вроде неглупый, да характер у него и вправду ужасно чудной! А те двое, ну и ну, те-то двое, ей-богу, тоже чудаки, почему бы им не подойти ближе? Почему бы не примкнуть к разговору?»

— Послушайте, мастер! — звучало это будто: «Эй ты, братец!» — Давайте поговорим серьезно! Я не то чтобы против шуток, иной раз и сам не прочь пошутить, но сейчас, хотя бы пока мы как-то не столкуемся, надо бы поговорить по существу. Для шуток время найдется. После, кто знает, может, нам еще и доведется пошутить. Почему бы и нет? Но сейчас — вы, конечно, со мной согласитесь, — сейчас шутки в сторону! Голубой! А дальше? Что к нему?

— К голубому? А зачем? Зачем нам портить его? Ведь в нем все есть. Святой отец, вы же и сами изволили это заметить.

— С вами, мастер, просто невозможно разговаривать. Вы меня нарочно выводите из себя. Все время твердите одно и то же. Голубой, голубой! Господи, да ведь его там хоть отбавляй. Думаете, я не вижу?

— Да вы не смо́трите поверх алтаря. Взгляните туда!

— Я и смотрю. Послушайте, а что там так сверкает?!

— Откуда мне знать? Может, вам примстилось. Ведь вам что-то попало в глаз. Бог знает, что вы сейчас видите! Может, вам кажется, там планета. Протрите глаза! Не станете же вы вдохновляться тем, что вам запорошило глаза.

Священник покачал головой. — Странный вы человек! Неужто ничто вас не вдохновляет?

— Я сам себя вдохновляю. И земля — звезда, только она не сверкает. Или, может, сверкает? Я вдохновляю себя и при этом чертыхаюсь, ведь на земле, на этой загаженной планете, все больше дыму, смраду и пыли, но нам уже одной земли мало, подавай нам еще и другие, чтобы и те заполонить, задымить, засмердить. Зачем вам звезда? Разве вы не знаете, какого цвета смрад? Если вам нужна мишура, наймите себе любого мазилу, он вам в два дня здесь все размалюет!

«Ага, вот что из него полезло! Уж не выставить ли его отсюда?!» — Мастер, отчего вы так разгневались? — «А те двое — кто же они такие?»

Двое о чем-то шептались под хорами.

— Не взыщите, святой отец! — Это извинялся живописец. — По крайней мере видите, каково мое вдохновение! Временами и голубой перестает меня волновать. — Он недолго оглядывал стены. Запрокинул голову, осмотрел свод нефа, потом описал рукой полукружье и сказал: — Вон там радугу нарисую.

— Радугу! Радуга появилась лишь после потопа.

— Поначалу огонь, огонь, — заметил живописец шутливо, — а теперь потоп, потоп. Я могу изобразить радугу и без потопа. Потоп можете сами домыслить. А в один прекрасный день и радуга пойдет к черту, потому что человек до того поумнел, что в основном тратит время на то, чтобы вновь поглупеть.

Он подошел к стене, огладил ее рукой. — Поглядите! Еще сыровата. Придется с радугой повременить.

Священник обрадовался: «Хвала господу! Наконец-то отделаюсь от тебя. Тебе бы сочинять лучше, а не малевать!» И тут же испугался: «Нет, пусть лучше не сочиняет. Зря людям голову задурит».

— Только бы потом с росписью поспеть. — Священник вдруг озаботился. — Если осень будет сырая, придется с росписью обождать. Осень иной раз очень дождливая.

— Вот видите! — Художник вновь весело улыбнулся. — А минуту назад вам хотелось, чтобы я потоп изобразил!

И священник заставил себя улыбнуться. «Кабы не знать, что имеешь дело с художником, можно было бы не на шутку рассердиться. А в общем, зря, ведь это живописец. Его преследует голубой. Меня тоже, но не так, как его. Болван! Зачем столько помышляешь об этом? Все равно пригласим другого».

Когда они выходили из храма, к ним присоединились… известно, кто присоединился. О тех двоих мы больше ничего не узнаем.

Мы все говорим, говорим, часто, пожалуй, и о пустяках, которые бы преспокойно могли опустить, а об иных, более важных вещах упоминаем лишь вскользь, глядишь, кое-кому покажется, что мы нарочно их избегаем. Ей-ей, мне тоже так кажется.

Силы небесные, да мы и о свадьбе почти забыли! Где календарь? Поглядим в календаре, какое нынче число! Где же он? Куда подевался? Тьфу ты, пропасть, именно сейчас, когда он нужен как никогда, не могу его отыскать! Придется в сад заглянуть, по деревьям пошарить, да и вы оглядитесь! Ну как, видать что-нибудь? Есть еще что на деревьях? Кое-где еще что-то краснеет. Неужто яблоко? Дьявольщина какая-то, столько яблок уродилось, а теперь хоть шаром покати. Любителю побродить на лоне природы эдак и рассердиться недолго. Зато в кладовых, погребах и, конечно же, в горницах — да-да, в наших горницах — порой какой чудесный дух стоит! Дорогой читатель, коли есть у тебя яблоко, ешь его на здоровье, а нету — но вешай носа! Или лови! Вон я тебе одно кинул, а поймал ли ты — право, не знаю. Коли поймал — ешь! Приятного тебе аппетита, дружище! И смотри, зря-то меня не оговаривай!

Сентябрь прошел, а в начале октября мастер говорит сыну: — Брось, Имришко, не до яблок теперь! Время у нас пока есть, хотя не так-то уж много — оттого и должно взяться за дело. К свадьбе мы, поди, совсем не готовы.

Слова отца польстили Имро. Славно-то как, что отец проявляет такую заботу! Правда, самому ему не казалось, что надо слишком уж мудрить со свадьбой. Зачем? Зачем создавать себе лишние хлопоты? Подвенечное платье у Вильмы есть, он тоже зимой справил себе костюм поприличнее, а еще что? Что еще надо? Бог весть как шиковать они не собираются. Угощение, выпивку и всякие мелочи можно в последнюю минуту достать, кое-что уже и достали. Голодным никто не останется, да и выпить найдется.

Но у мастера на уме другое:

— Мы, собственно, толком не знаем, кто на эту свадьбу пожалует. За наших людей я не тревожусь. Мужики выпьют, а есть станут только затем, чтобы лучше пилось. О стряпне соседка позаботится. Юлка и Марта либо их матери, одна сватья и другая, могут за этим приглядеть. Ведь кухня должна быть налажена. Мелочи тоже важны. Хорошая кухня вроде отлично настроенного инструмента. А вот как получится в Вильмином доме, какой народ туда заявится — одному богу известно. Когда не знаешь семьи, не знаешь и кого встретишь там, видишь вдруг — стоит рядом какой остолоп, которого раньше, может, ты где и встречал, но тогда он вроде остолопом не выглядел. И тут взбредет тебе в голову, что он тебе, пожалуй, малость мешает либо ты ему. Ты же знаешь, каков обычай: до венчанья и после венчанья ходят из одного дома в другой. По мне бы, лучше это дело в одном доме устроить. Давайте-ка либо у нас, либо у вас, и вся недолга! Тот злится на этого, этот на того, зверем глянут друг на друга, и вдруг: «А пойду-ка я лучше домой!» Ну и ступай, коли ты такой идиот! Народ-то уж больно пройдошливый! Говорить-то говорят, что после венчанья разделятся: наши, мол, с нами — в наш дом, а вы к своим, в свою семью, но в конце-то концов все по-иному выходит. Не могут ведь жених с невестой сразу на двух свадьбах гулять. Чуток побудем тут, говорят, а потом опять пойдем к вам. Но иному — не хочу сказать дурню, чтобы не повторяться, однако на свадьбе всегда найдется какой-нибудь дурень — вдруг этот чуток покажется слишком долгим, ему станет скучно, со злости начнет он пить и ворчать: «Где же невеста? Меня звали на свадьбу, на свадьбу меня звали, а где она, эта свадьба? Ни жениха, ни невесты, один цыган только трень-брень, шу-шу-шу, а что он мне тут за пять крон смычком в ухо нашептывает — неведомо». А кто-нибудь возьмет да и брякнет: «Айда туда! Мы ведь теперь не чужие, чего нам чураться друг друга?! К чему венчанье? Чтоб мы породнились. У жениха есть невеста, и нас, дураков, господь бог свел, так давайте и плясать вместе». Оглядываешь народ и вдруг замечаешь, что один не пляшет, верно думает, что он очень воспитанный, что ему плясать не к лицу, и он знай только дуется, каждого взглядом окидывает, все-то ему не так да не эдак, после свадьбы будет у него о чем языком почесать. А иной рад бы по буйности своей всю хату разворотить, разнести, разметать. Да это и никакого труда не составит. Ты только глянь, Имришко, на нашу хатенку! Хочешь не хочешь, а придется ее малость подправить.