— Подправить? Сейчас?

— А почему бы и нет? Подналяжем, и все дела. Вот, погляди, Имришко! Погляди, как тут у окна стена скособочилась. Ну может оно так оставаться? Имро, это же страх божий!

— Да, не сказать, чтобы все в наилучшем виде, — признал и Имро. — Но что поделаешь? Разве тут что подправишь? Что тут можно подправить? Побелим хотя бы, может, станет получше.

— Чего тут побелишь? Зачем станешь белить? Думаешь, известкой что прикроешь? Глянь-ка сюда! Кто-нибудь топнет как следует, и придется всем под открытым небом плясать.

Имро, улыбнувшись, наморщил лоб и чуть покривился, в носу засвербило — он потер его и сказал: — Убого. Убого здесь все. Но чего уж теперь? Может, потом как-нибудь. Не скажешь же, что хуже нашего дома и не бывает. Есть дома и похуже. Обвалиться он не обвалится. Эге! Да и в передней горнице нам не обязательно быть.

— А где будешь? Ну где будешь, скажи? Думаешь, гости в задней поместятся? Еще и неизвестно, сколько их наберется.

— Места хватит. Не бойся!

— Да я не боюсь, вовсе не боюсь. Но послушай меня, Имро, вот увидишь, люди станут нас оговаривать.

— Еще чего — оговаривать! А впрочем, можно бы тут кое-что и подправить. Жалко, что еще с весны не взялись…

— С весны? А когда? Ты же знаешь, чем мы занимались. Работа была. Но так тоже оставить нельзя. Надо что-нибудь придумать.

— А что тут придумаешь?

— Что-нибудь да придумаем. Заказал я немного кирпичей. На будущей неделе сосед привезет их.

— Кирпичи! А зачем? Кирпичи тут не помогут.

— Кирпичи не помогут! А что же поможет? Уж как-нибудь справимся.

— А как? Что будешь делать с кирпичами? Ведь октябрь уже. Завтра третье.

— Только третье? Ба! Так это же здорово. До свадьбы успеется.

— Не выдумывай, тата!

— Я что, для себя стараюсь, Имро? Я женюсь? Я, что ли, женюсь? Мне на это плевать. Я тут долго не наживу.

— Ты что собираешься делать?

— Поднять.

— Что поднять?

— Что поднять! Ну дом. Стены подправим, надстроим, кровлю подымем.

— Боже мой, тата, да ты понимаешь, сколько тут работы?

— Это ты меня спрашиваешь?

— Не успеть нам.

— Не болтай вздор, Имро, не болтай! Другие-то вещи успели. Будут кирпичи, так дело пойдет. И окна придется сменить. Наше окно, что на улицу, совсем никудышное, не окно вовсе, а оконце. Его и пирогом залепить можно. Вильма не на пуховых перинах выращена, но все же как-никак ее надо уважить, и других надо уважить. Чужих тоже. Не то люди станут в нас пальцем тыкать: вот, мол, были мужики как мужики, да и остались ими, с любой работой умели управиться, класс показать, а дом запустили, собственный дом и двор не могли в порядок привесть.

— Жаль, что мы сразу же по весне не взялись.

— Времени не было, Имро, не было у нас с тобой времени. Да и сейчас еще не поздно. Не поздно. На будущей неделе сосед привезет кирпичи, и мы сразу наляжем. Было б досадно, если бы Вильме после свадьбы — это когда она уже здесь будет жить — подумалось, что где-то неподалеку от нас стоит дом краше и там бы ей лучше жилось.

— А успеем? Ей-богу, боюсь я, тата, боюсь.

— Имро, ты ведь и сам знаешь, на что мы горазды. Ну чего ты боишься? Положись на меня, и все будет ладно! Слыхал я, что уже начинают расписывать церовский храм, если проявят умение да поднатужатся, венчанье может быть там. Обвенчаешься в новом костеле. Представляешь, каково было бы?

— Тата, не приплетай сюда и костел! Чего ради тащиться нам в Церовую!

— А почему бы и нет? Мы там славно поработали, так пусть священник там нас и обвенчает, как положено. Наймем себе каких-нибудь возчиков, или, знаешь, что? Что, если нам поговорить с Кириновичем?

— Это зачем? — Имро махнул рукой. И как бы сразу рассердился. Не любил он Кириновича, сам не знал почему. Неужто Штефку не может ему простить?

— Я же знаком с ним. — Мастер гнул свое. — Я знаком с управителем. Мы с ним даже на «ты». Займем у него дрезину, и жених с невестой…

— Ну уж! Так и покачу в Церовую на дрезине! Ей-богу, тата, иной раз ты такое напридумываешь!

— А не напридумаешь, кто ж тебя заметит? А так люди хоть подивятся. Люди-то глупые, временами их надо и огорошить. Хоть я человек серьезный, а бывает, и мне взбредет в голову что-нибудь не очень серьезное. Людям нужны зрелища. Так отчего бы им не потрафить? Иногда надо показать: вот, если желаете, я тоже могу кое-что выдумать, я тоже могу балаган устроить! А свадьба, Имро, разве не знаем мы, что такое свадьба? Свадьба — дело серьезное, конечно серьезное, но и веселое. Любую глупость на свадьбе отколоть можно, людям по душе веселые глупости, и потом о них еще долго судачат. Вот это свадьба так свадьба! Имро, стоит только сказать, и дрезина наша. Разуберем ее цветами — и в путь! Вот увидишь, священнику это тоже понравится.

— Дрезина? Ему дрезина понравится? Ей-ей, я бы очень этому удивился.

— Ты что думаешь, он такого не изведал, не видал? Небось всякого насмотрелся. А люди, те будут пальцем показывать: вон тот молодой плотник, что не щадя живота своего трудился над нашим костелом. А уж мы потом накричимся, всласть накричимся! Но это уж предоставь мне, это я возьму на себя, о крике я позабочусь.

— Ну ты ж скоморох, тата! Кто тебя не знает, не поверил бы даже, но, честное слово, тата, честное слово, такого скомороха я в жизни не видел.

А мастер как ни в чем не бывало весело продолжал: — Ясное дело, наймем возчиков и две, три, четыре телеги, смотря по тому, сколько потребуется, но для жениха и невесты — дрезину! Настоящий мастеровой достоин дрезины. И не говори ничего, ничего не говори! Не сподобишься ее ты, сподоблюсь я. Теперь ни о чем другом и думать не буду, только о дрезине! Эх, дрезина, дрезина!

— Дрезина, дрезина! Плевать я хотел на твою дрезину! Кончай, прошу, этот разговор! — Имро слыхал, что и Киринович должен жениться, говорят, якобы уже точно, говорят, и впрямь Штефку в жены берет. Надо же, такую девку! А Имро… Неужто на самом деле он Кириновича к Штефке ревнует? Но почему? Почему? Вдруг на него нашла невероятная злость; казалось, он злится на всех: и на отца, и на Кириновича, злился на Штефку и даже на Вильму. — Дрезина для батрака, для батрака хороша. Или для него, для управителя годится. Пусть он на ней и раскатывает!

— Это же обряд, Имро. Обряд как обряд, его хоть где совершить можно, он везде одинаковый. А нас переполох и молва занимает, хотим, чтоб молва из уст в уста шла. Глядите, люди добрые, это мастеровой женится!

— А к чему? К чему все? Чтобы людей потешать, да?

— Неужто не понимаешь? Чудно даже! Ты что, собственно, обо мне, да и о себе думаешь? Что, ну? Знаешь ли ты, что такое ремесло? Размышлял ли ты когда об этом? Думаешь, и впрямь ремесло — золотое дно? Ты в это веришь, Имро? Золотые руки у тебя могут быть, сын мой, золотые руки, но золотого дна ты не увидишь, не увидишь ни вблизи, ни издали. Я твои руки знаю и свои знаю, и рукам верю, своим рукам верю. — И мастер, раскрыв ладони, протянул обе руки Имро, чтобы и тот лучше их видел, взгляд мастера прояснел, стал острее, но длилось это мгновение. — Я за руки свои никогда не краснел, — сказал он, — они меня никогда не подводили! — Он сложил обе ладони, левую руку опустил, а правой, с вытянутым указательным пальцем, еще с минуту помахивал в воздухе. — Но в золотое дно я не верю, на золотое дно никогда не рассчитывал. Мастеровой, настоящий мастеровой, только надсаживается, и у этой надсады, Имришко, у этой надсады, право слово, никогда дна не бывает. Потому иной раз и приходится скоморошничать. А ежели какое золотое дно и бывает на свете, то знают о нем лишь халтурщики да мошенники, а вот мастеру за настоящую, добротную работу редко когда кто прилично заплатит, только ты себе за нее и платишь, только ты один и знаешь ей настоящую цену. Ремесло — золотое дно! Люди говорят о дне, а самим верхушки хватает. Скажешь им глупость — смеются! Скажешь что-нибудь умное — тоже смеются, ежели ты не предупредил их: погодите, это же не для потехи! И их серьезность потом такова. А молва — это дело, ежели добрая молва о тебе, без работы сидеть не будешь. Ты говоришь, я скоморох. Ты прав, но, ежели хочешь, тут можно кое-что и добавить: скоморох, но только по другой причине, чем думаешь. Мне молва совсем не нужна. А вот балаган — да, мы все играем; и самые трудные роли обычно достаются тому, кто вовсе не умеет играть. Я-то, Имришко, умею, и даже так ловко, что подчас переигрываю, а то и скоморошничаю. И знаешь, почему это делаю? Потому что я рыцарь. Всякий мастер, всякий настоящий ремесленник способен быть рыцарем, только так и распозна́ешь настоящего мастера. После него всегда остается работа, но люди редко когда оценят ее, хотя иной раз это могло бы человека и очень обрадовать; обычно люди просто заплатят, бывает и похвалят, очень похвалят, но именно тогда-то мастеру и хочется им сказать: вы могли бы дать меньше или вовсе не дать, могли бы меньше хвалить — не в похвалах дело, — а вот заметить бы вам безделицу, малую безделицу, за которую я не просил ни гроша, вы и не дали, а все же заметить могли бы — ведь эта безделица, пусть делал я ее для себя и задаром и даже наперед знал, что вы ее не заметите, была для меня самым главным, я корпел над ней больше всего и отдал ей столько времени, что было бы просто смешно что-нибудь просить за нее. Вот оттого-то вы ее и не заметили. Так где же это золотое дно? Портной сошьет отличный пиджак и радуется, что нашел наконец для него подходящую нитку, он искал ее долго, очень долго, и, уж казалось, исчерпал свое уменье до дна, а все-таки сшил, мастер всегда сошьет, ведь, если он чего не находит, он подлезет и под самое дно и скажет себе: пусть я сдохну, да-да, пусть сдохну, а подходящую нитку все же найду и пиджак сошью, и это будет отличный пиджак, какого ни один мастер-портной еще не носил, — ведь тот, кто ищет под дном, умеет только шить — не носить, он знает, каким пиджак должен быть, чтобы, надев его, любой прохвост показался почтенным человеком, перед которым и ему, лучшему портному, сшившему самый лучший пиджак, придется снять шляпу. Ну а без шляпы он зароется и под землю — не от стыда, нет, а потому, что он мастер, который надеется даже из-под земли еще что-то вытащить или выгрести, а потом мастерить еще шляпы, чтобы по воскресеньям на досуге видеть их на людях, как и те пиджаки, что он сшил, — один краше другого, один краше другого. Однако он — мастер и оттого даже не знает, пойдет ли и ему такой распрекрасный пиджак. Он шутит, даже паясничает, когда из рыцарства — ведь и рыцарям подчас хочется пошутить, — когда прикидывается дураком — кто же еще станет им прикидываться? — но чаще всего потому это делает, что мучится сам с собой: ему-то не нравятся сшитые им пиджаки, а сказать об этом он не решается, уж лучше выставить себя на посмешище и утешиться тем, что люди будут судачить не о его пиджаках, а о том, что он отмочил глупость. И они скажут: «Вчера здесь был один мастер и порол такую чушь, что мы прямо уснуть не могли, во сне и то гоготали». А мастер тогда спокойно уснет; ему даже приснится, что ремесло и впрямь золотое дно и что он, мастер, по меньшей мере сотню раз его уже видел, а захоти — имел бы давно кучу денег, не будь у него единственных штанов, а в тех штанах — дырявого кармана. И утром, когда он встанет, наденет штаны и ненароком сунет руку в карман, он вновь развеселится: черт подери, я-то думал вчера, что дурачу людей, а сейчас вижу, что я их вроде и не дурачил — ведь этот карман на самом деле дырявый, стало быть, во всем есть доля правды! Если сегодня придет кто, опять буду скоморошничать! Так-то, Имришко! Подправим дом, устроим свадьбу и на ней спляшем как следует. И стрельбу закатим, по крайности капсюлей достанем, а некому будет стрелять, так я и сам бабахну. Отправимся ли мы в костел пешком, на дрезине или на телегах — там видно будет. А пока за дело!