— Не дурачь меня! Болван! Ведь это табаком и не пахнет!

Причетник дернул плечом. — Если у тебя есть табачок получше, так и свертывай из него.

Где Имрих? Что с ним? Почему не отзывается?

Я почти каждый день хожу к Гульданам и всякий раз спрашиваю про Имришко, впрочем, не так уж и спрашиваю, только пошарю глазами по комнате, а как встречусь взглядом с Вильмой или мастером, сразу все становится ясно: Имро не вернулся. Это между нами, и говорить об этом нет надобности. Да и вообще, слова о нем нельзя обронить. А мы вот роняем, и довольно часто. Нам нравится говорить об Имришко. Я столько раз слышал у Гульданов, как произносят его имя, что и сам стал думать о нем больше прежнего, и теперь частенько произношу его имя дома, в школе, на улице — всюду, и до чего мне тоскливо становится! Иной раз приду из школы домой и даже не поем как следует, только брошу книги в угол и быстрей к Гульданам. — Имро не воротился?

— Нет, не воротился.

Если б вы знали, как я жду его. Сперва я ждал только нашего Биденко, но он пал в бою, так все о нем говорят, а я все равно еще немножко жду и про себя думаю, что, может, он и не пал, он все-таки не мог пасть, оттого я по нему и не плакал. Я ведь не люблю плакать. Даже когда плачу, мне не хочется плакать. И в особенности из-за нашего Биденко не хочется. В конце-то концов, почему именно он должен был пасть, почему именно наш, именно наш Биденко? А если и пал, все равно до конца я в это не верю, просто это слово означает для меня совсем иное, чем для других. Поэтому я не плакал, не плачу и, наверно, плакать по Биденко не буду, хотя немного и переживаю, хотя и ждать приходится. Ну и что из этого? Я ведь умею ждать. Я уже научился и, может, еще больше научусь, потому что и Вильма в этом мне помогает, а я помогаю ей. Я же взаправду думаю, что наш Биденко однажды воротится. А как воротится, наверняка мне чего-нибудь принесет, из такой-то дали человек должен все-таки чего-нибудь принести. И особенно он. Особенно наш Биденко. Он любил мне приносить. Когда был дома, всякое приносил. Сколько раз так бывало! Ведь иногда человек найдет что и на дороге. Идете, идете и вдруг замечаете, что перед вами что-то лежит, стоит только нагнуться, и оно ваше. Мало ли чего я вот так находил. А там, в России, там, говорят, столько всяких дорог, ну а на стольких-то дорогах всегда чего-нибудь да найдется, как не найтись?! У нашего Биденко уж точно все карманы набиты, оттопырены, только бы из них ничего случайно не выпало, только бы какой, непутевый дружок у него чего не стибрил! Зачем люди говорят такие глупости? Ну мог ли он пасть? Фигушки, пал. Если он пал, то где, где все, что он нашел или получил и что должен был мне принести? А все твердят одно: пал, пал, пал! Ведь и я падал, и не однажды, а кто не падал? И всякий раз потихоньку озирался, не видит ли кто, потому что любому человеку неловко, когда люди видят, как он упал; иногда бывает и больно, но он сразу же вскакивает и обычно, даже не отряхнувшись путем, идет себе дальше, а кто еще нарочно раз-другой подпрыгнет, чтобы все так глупо не выглядело и чтобы люди не знали, что было больно и до сих пор болит. Ведь не всегда достается одному колену, иной, падая, может и руку сломать, да и нос расшибить. Коленку и нос я частенько расшибал, а вот с рукой покуда ничего не было, я даже двум-трем дружкам завидовал, что у них было что-то с рукой, втихомолку даже мечтал, чтобы и со мной такое случилось, чтобы и у меня она хоть раз сломалась. Мне просто интересно было: затрещит ли что в руке или хрустнет? До сих пор меня такие вещи занимают. Только родителям ни к чему о том знать, и я, коли нет особой надобности, много о себе не рассказываю. Зачем все на них взваливать? У них и без того хватает забот, а потом ведь родители — они такие, все поучают, поучают, они должны поучать и, пожалуй, делают это с охотой, а вы, может, и любите, когда вас поучают, но у родителей, естественно, всегда какие-то заботы, мало времени — вот и лучше всего коротко да лучше всего по уху. А когда в свою очередь вы или я хотим им чего объяснить, так снова эти их заботы, это их время, а если вы стараетесь быстро им объяснять, до них, как правило, не доходит, и ни с того ни с сего — бац! Могут же у человека иногда быть какие-нибудь секреты! Ведь и у них есть. И про Биденко они хотели сперва от меня утаить, делали вид, будто он не погиб, и все ходили, ходили и по углам все о чем-то шушукались и хлюпали носом. Потом отец рассердился и сказал маме: «Ну чего хлюпаешь? Скажи ему!» А я сразу догадался, о чем может быть речь. Если мама плакала, то почти всегда из-за Биденко. Я сказал отцу: «Тата, ты почему на нее кричишь, если видишь, что она плачет? Скажи ты мне про это! Ведь я все равно знаю». — «Раз знаешь, так зачем тебе и говорить? Погиб наш Биденко. Упокоился. Домой уже не придет. Но я не верю в это, не могу поверить, и ты, Рудко, тоже не верь, ведь это же ерунда!» Но отец мало-помалу стал верить, а я все еще цепляюсь за его слова, не хочу верить, что Биденко погиб, потому что и он, родной мой отец, сказал мне, даже крикнул: «Не верь, Рудко, ведь это же ерунда!» Ну, что я теперь должен обо всем этом думать, ну скажите, пожалуйста! Что об этом мне думать? Что я должен думать о Биденко? Ерунда, конечно же ерунда! Хоть бы знать больше! Я бы и в календарь записал об этом точнее, я люблю в календарь записывать. Я и о Биденко записал, что он уехал, а когда потом он погиб, тата подал мне календарь, правда, уже на другой день, да, уже на другой, подал календарь и сказал: «Запиши! Запиши и это!» И я записал, там оно, этот календарь всегда у меня под рукой, и так бы хотелось еще что-нибудь написать в нем про Биденко, но я не знаю, не знаю что, только все думаю, переживаю, а умного ничего нейдет в голову. Хоть бы нашлась еще какая-нибудь другая ерунда! Вот идешь по дороге, шагаешь и вдруг что-то находишь. На дороге всегда что-нибудь находишь. У меня в карманах полно всякой ерунды, а вот для календаря ничего, ничего пока еще не нашел. Мне пока нечего туда записать. Но все равно не верю! Не верю, не верю! Биденко не погиб! Ерунда это, ерунда, ерунда!

Но теперь я надеюсь и на Имришко, и надеюсь на него все больше и больше, ведь это сосед наш, хотя он и ушел из дому, а все равно наш сосед, то есть мой сосед. И Имришко не пал. Так пока никто о нем не сказал. Он просто ушел, и теперь его нет, но это еще ничего плохого не означает. А иногда это может означать и хорошее, вот именно — хорошее. Сколько народу уходило из дому, скольких не было! Каждый куда-то уходил. Человек то дома, то нет его, на одном месте человеку все время не усидеть. Ведь и я где хочешь был: и в Трнаве, и в Братиславе, и в любой момент я — в соседней деревне, был там и на свадьбе, когда сестра замуж выходила, был и на крестинах, когда родился другой, конечно же, совсем другой и совсем маленький сестрин Биденко. Ясное дело, это не настоящий Биденко, это просто мальчонка, просто такой круглячок и на брата моего, на настоящего Биденко, ни капли не походит. Но все равно он нам родня, он сестрин сын, и отец его, на которого он похож, тоже такой круглячок, только гораздо больше, — одним словом, кругляк. Но он не плохой, совсем не плохой, у него только привычка дурная, как увидит меня, всегда петь начинает: «Шилды-булды, пачики-чикалды!..» Не знаю, то ли ему эта припевка очень нравится, то ли он просто меня так вышучивает. А в общем, он меня любит, иной раз мне от него кое-что и перепадает — случается, и целая крона. Ах да, чтоб случайно не забыть, дома у него черный гардистский мундир и красивые блестящие сапоги. Мамочки, когда он оденется и обуется и когда еще потом фуражку на голову наденет, ему все так идет, такой из него хорошенький круглячок получается, правда хорошенький. Нет, я над ним не смеюсь. И моя сестра так его называет: «Круглячок мой!» А еще, даже при мне, много раз ему говорила, что в форме он похож на трубочиста. Но сестра не разбирается в этом. Мне форма нравится. Если у умного человека есть форма, он чего хочешь добьется. Кто-нибудь, возможно, взял бы да и отменил форму. Но я бы не стал этого делать. Мне нравится форма, что ни говори, а в ней есть что-то праздничное. А я люблю праздники! Уж если бы до дела дошло, я сумел бы что и поумнее придумать, сумел бы по-всякому формой попользоваться. Тут ведь речь не только о форме или о празднике. Хоть человек и любит праздники, хоть ему и есть на что купить форму, это еще не обязательно, что он чего-нибудь да стоит, он может быть и вовсе нестоящим, даже вроде бы голым, и подчас кой из кого при всей его праздничности так и прет, что это всего лишь обыкновенный пентюх или празднично одетый болван. В самом деле, форма может о человеке многое рассказать. Но говорю: мне форма нравится. И мой свояк, круглячок, однажды дал мне надеть форму, да еще и фуражку мне на голову напялил, а когда я потом мимо него прошагал, он пропел мне, как обычно: «Шилды-булды, пачики-чикалды…» Иными словами, и я был гардистом. Свояк меня даже сфотографировал и фотографию послал в газету. Пропечатали меня. Вся деревня глаза на меня пялила. А я смеялся. Здорово смеялся. И в газете было написано: «Молодой гардист смеется». Правда! Я так здорово смеялся! Наглядеться на себя не мог. Смеялся себе в газете и себе из газеты. Я и теперь чуть улыбаюсь, но это уже что-то совсем другое. Теперь я, может, даже не умею как следует смеяться, обыкновенно смеюсь, только когда забудусь, но это уже не то. И сейчас не то. Улыбаюсь я только тому, что и я был гардистом и что попал однажды в газету. Но через два дня после того, как я держал в руках эту газету, почтальон принес извещение, что наш Биденко, настоящий Биденко, пал в бою под Липовцом.