Поскольку погода держалась, священник решил этой же осенью костел расписать. Конечно, все сразу не делается, но что не успеют сейчас, докончат весной. Вот только не знал он, к кому обратиться. А тут как раз пожаловал в Церовую один незнакомец, заглянул и в приход, и надо же — священник сразу узнал в нем своего однокашника. Сперва болтали о том о сем — у однокашников-то всегда найдется о чем поболтать, — а потом вдруг священник хлоп приятеля по плечу и говорит: — Ты пришел как раз вовремя. Мне нужен какой-нибудь толковый живописец. Ты, верно, сможешь мне посоветовать.

Так и вышло. Однокашник посоветовал написать туда-то и такому-то, потому как такой-то — прекрасный и искусный живописец.

И в тот же день священник написал очень длинное и уважительное письмо одному очень известному, прославленному живописцу, о котором до сей поры, правда, ничего не слыхал.

А некоторое время спустя явился в приход человек средних лет, среднего роста, в темном костюме и такой же темной, слегка замасленной широкополой шляпе. Человек был приятный на вид, с лицом бледным, исхудалым, но в общем приветливым, временами его освещала улыбка, которая быстро таяла, но всякий раз не совсем — что-то оставалось в больших черных глазах.

Вместе с ним или следом за ним, ну конечно же следом за ним — ведь сразу все в дверь не вошли, — приплелись еще двое субъектов, второпях даже не знаю, что о них и сказать, хотя иным, а главное, самим себе, такие люди могут казаться и любопытными. Они остались стоять в дверях, наверное подумав: «Зачем нам лезть дальше? Ведь нас сюда никто не звал».

Священник пошел навстречу живописцу. Состоялось знакомство.

— Здравствуйте, здравствуйте! — пожимая руку живописцу, он ласковым, но цепким взглядом окинул и тех двоих. — Рад, что вы пожаловали. Как доехали? — И он еще острее поглядел на живописца: ну представь же их!

И те двое уже шагнули было вперед, но тут же, правда, несколько смешались, так как живописец и бровью не повел, сделав вид, будто эти двое не имеют к нему никакого касательства. Возникла какая-то натянутость, взгляды метались в разные стороны, сшибались, перекрещивались. По счастью, священник протянул руку, и те двое вмиг подскочили к нему, представились и сразу же отступили на шаг: слава те, господи, пронесло.

Священник услышал их имена, да тотчас забыл, что позже его немного расстроило; однако он заключил, что люди эти весьма образованные, верно тоже художники — кого же еще живописец станет таскать за собой? Он сделал руками несколько радостных, но при этом растерянных жестов, ибо очутиться среди трех художников сразу — дело нешуточное! Пожалуй, надо бы их чем-нибудь угостить, хотя для этого наверняка еще время найдется.

Заговорили о деле. Собственно, говорил только священник с живописцем. Те двое по большей части лишь кивали, хотя иной раз, при надобности, откликались и по-другому. По их глазам видно, что в деле они хорошо разбираются. Неужто они и вправду умельцы? Жаль, что священник забыл их имена!

Судили-рядили, и вдруг: — Да ведь тут рукой подать, — кажется, священник это сказал, — пойдемте туда и посмотрим!

И пошли. Сперва осмотрели храм снаружи, а войдя внутрь, долго хмыкали, мудрили, качали головами, иной раз и наверх поглядывали, все-то их занимало. Да вот только что из такого хмыканья выйдет?

Вдруг священнику, смотревшему вверх, попало что-то в глаз, он дернулся, опустил голову и стал тереть указательным пальцем. — Ерунда, — сказал он, — просто пылинка! Все в порядке! — Он улыбнулся, а минуту спустя уже глядел на живописца в оба глаза.

Но глаз его беспокоил. Ужасно резал, слезился, и священник, не желая живописцу в этом признаться, отошел от него и украдкой вновь потер глаз. Потом подошел к тем мужчинам: они ходили вдоль стены, рассматривали штукатурку, ощупывали, оглаживали ее и обнюхивали пальцы.

Священник подивился и спросил, чем же не нравится им штукатурка.

Оба усмехнувшись пожали плечами. Тогда он сам пощупал стену, но никакого изъяна в ней не обнаружил. Он назвал имя архитектора, предложившего проект, назвал и строителя и имена двух-трех каменщиков, что клали костел, но имена эти ничего не говорили им.

Священник слегка огорчился, пожалуй, даже рассердился. И в конце концов отошел от них, решив, что это самые обыкновенные олухи.

Живописец стоял близ алтарной части храма, щурил глаза и вытягивал шею так, что она покраснела. И лицо тоже. А когда подошел к нему священник, он ласково посмотрел на него и сказал с улыбкой:

— Преподобный отец, во время службы вы всегда будете любоваться голубым.

Священник обрадовался. «Что говорить, мастер есть мастер! Те-то недотепы только и знают, что дуются!» — Голубым! Отлично! А дальше что?

Оба поглядели на свод, но священник не смог туда долго смотреть — глаз опять стал слезиться. «А, бог с ним, зато есть уже голубой, голубой — да, видать, это замечательный мастер!» Священник невольно вспомнил, что кто-то из каменщиков, когда речь зашла о росписи стен, сказал: «Какая там роспись? Возьмите синьку да немного известки, в два счета все и распишете».

— Кое в чем вам откроюсь. — Живописец нагнулся к священнику, мигнув прежде в сторону двоих — это могло означать, что те не должны его слова слышать. — Когда в достатке у меня голубой, другие цвета мне уже ни к чему. Надеюсь, вы меня понимаете. В голубом могут быть такие богатые возможности, хотя, конечно, все зависит от живописца. Не скажу, что это легко. Человек должен владеть собой, не давать себе воли, но умение — главное. Подбавлю чуточку синего, и он уже светится. Смягчу потом белилами, и сразу он будто снег, потому как, если захочу, и снег может быть голубым. Попробуйте-ка припомните снег!

Священник попробовал. Но тут заметил, что мастер улыбается, и это несколько смутило его. Может, мастер просто шутит, может, не стоит к его словам и относиться всерьез!

— Конечно, — улыбнулся живописец, — обычный синий, что чернила. А белый — цинковые белила! Иной и посмеется, скажет — вот вымазали костел взбитыми сливками! А голубой, поглядите! — Он указал на алтарь, которого еще не было, но над ним уже корпели резчики, может, уже и золото на него наносили. Занятно, что в эту минуту они оба вспомнили о золоте, священник видел его внизу и наверху, живописец только внизу, но и там оно ему мешало. — Ничего не могу поделать, — сказал он, — вижу наверху один голубой. Никакой другой цвет там не годится. Как думаете, почему ваши селяне красят свои дома в голубой?

— Понимаю, что вы хотите сказать, но храм должен притягивать людей.

— Правильно, — согласился живописец.

— А вы же знаете, каковы люди. Думаете, они за одним голубым сюда прибегут?

— Святой отец, неужели они будут ходить сюда только ради цвета?

— Избави боже! Этого я не сказал. Однако прихожане хотят, чтобы их церквушка нарядно выглядела, чтобы она была красиво расписана. Но вы-то ее распишете хорошо, это сразу видно. Сперва я слегка опасался, что мне придется вас сдерживать, ведь знаете, художники бывают всякие, у иных чересчур буйная фантазия. Так о некоторых говорят. А вы, как мне кажется, человек тонкий, весьма чувствуете оттенки.

Живописец выпрямился, состроил смешную гримасу и сказал:

— Ага!

— Я тоже люблю тонкость, — продолжал священник. — Сказать по правде, голубой мне нравится. Может, даже больше, чем вы думаете. До сих пор я никому об этом не говорил, да и некому было, но вам-то от души признаюсь: голубой — мой любимый цвет.

— Вот видите, — улыбнулся живописец.

Священника это взбодрило, он дал ход своим мыслям; — Голубой, особенно если достаточно сочный, если он на самом деле голубой, а не синий, он выражает возвышенность. В нем целый космос. Мир, он ведь голубой.

— Прекрасно! В самом деле, это вы прекрасно заметили, — похвалил его живописец.

Священник покраснел. Потерев руки, он продолжал: — Конечно, я не хотел этим сказать, что остальные цвета мне не по вкусу. Может, я кажусь немного смешным. Я не художник. В цвете не разбираюсь. Простите! Продолжайте! Продолжайте! Голубой! А дальше что?