Вильма встала и начала собирать со стола грязную посуду.

Имро было шевельнулся, но лишь потому, что засмотрелся на Вильму, ему показалось, что и он встает вместе с ней. Однако остался сидеть. Хотел ей сказать еще что-нибудь, но ничего не сказал. Впрочем, нет, сказал, но опять какую-то ерунду: — Если вдруг пойдет по деревне метельщик, тот дедка, что иной раз тут проходит…

— Я уже купила, — перебивает его Вильма.

Имро даже немного теряется; — Купила? — Он глядит на нее большими глазами. — А я думал, у нас только старая и что хорошо бы у этого дедки купить, по крайности не пришлось бы ему с таким тюком таскаться. И кронку бы от нас получил.

— Уже получил. — Вильма взглядывает на Имро, собирая со стола посуду. — Я две купила.

— И у него? У этого дедки? Он все еще ходит?

— На прошлой неделе был тут… Крепкий, еще продержится. В пятницу прошел по деревне. Заглянул во двор, я сразу две и взяла. И поел у нас.

— Серьезно? В пятницу? У того самого дедки? А я и не заметил.

— Что?

— Ну эти метелки.

— Да они под навесом.

— Так, стало быть, две? Ну хоть за две получил. Сгодится ему. И сам просил?

— Что просил? Это я спросила. Не задаром же отдаст он метлу, ну?

— Нет, я спрашиваю, хотел ли он есть, может, просил чего.

— Я сама ему предложила. Но не за метелки. За них я заплатила. Небось догадалась, что в дороге проголодался.

— А он не отказался?

— Съел.

— Добро. Знаешь, из какой дали дед сюда топает? Как-то зимой пошел я срубить потихоньку елочку, а в лесу снегу навалом — я даже не знал, в какую сторону податься, подумывал было, что и елочка-то мне ни к чему, наверняка у кого лишняя найдется, либо Якуб с Ондро какую срубят. А снегу намело — горы! И мор-роз — жуть! И вдруг, что же это колышется? Что бы это могло быть? Гляжу, вроде сноп, но какой такой сноп? Никак метлы? Серьезно, сперва я эти метлы приметил, а потом уже и деда. Просто не верилось, что это человек. Теперь-то я хлебнул холода, знаю, что такое холод, но тогда я был еще парнишкой и подумал: ей-богу, дедок, я бы за такое не взялся! Хорошо, что ты его угостила. Наверняка был доволен. Такой дед особо и не манежится, его легко уважить.

— Пришел поутру, вас уже не было, я и дала ему чашку кофе.

— Чашку кофе? А знаешь, что такое чашка кофе? Ежели к чашке кофе получишь еще шматок хлеба — что еще нужно? Может, это пустяк, но за такой пустяк, случается, и руку кому поцелуешь. Теплый кофе, теплый чай! Да будь это хоть тепленький кофе с молоком, он, Вильма, и то иной раз золотого стоит. И такой цены нет, даже если человек и не бедствует. Главное, было бы кому предложить эту малост малости ь. Люди не дорожат этим, особенно когда им хороню, когда кругом тишь да гладь, потому как в этой тиши да глади тебе обыкновенно кажется, что малость — это всего-навсего малость.

Имро внезапно умолк. Словно бы на мгновение удивился или задумался над собственными словами. — Ну и разболтался я, — улыбнулся он. — Ни дать ни взять тата. Вот ведь, редко когда с тобой разговариваю, не говорю много, но иной раз придет на ум… — Имро невольно сделал несколько шагов и, посмотрев на Вильму, встретился с ней взглядом. — Я все кажусь тебе, наверно, неблагодарным, Вильма?

Она держала в руках кастрюлю с супом. Улыбнулась удивленно: — С чего ты взял?

Они с минуту глядели друг на друга, и Имро невольно снова почувствовал, до чего она близка ему, но выразить это словами было вроде неловко, даже глупо. Ведь уж за одну эту улыбку полагалось бы ее обнять!

Он сделал шаг, вернее, два, погладил ее по плечу, потом обнял, но лишь одной рукой, и вскоре отнял ее, словно опасался, что Вильма поставит кастрюлю на стол и ему придется обнять ее обеими руками, и, пожалуй, обнять по-другому.

— Не тревожься, я тебя очень люблю! Правда, очень! — Он сжал ей плечо, и на этом все кончилось. А потом повторил еще раз: — Если хочешь, пойдем вечером погуляем!

Начал он ходить с отцом и на работу, правда особенно мастеру не помогал. Да мастер сперва не очень-то на него и рассчитывал. Главное, чтоб Имро потихоньку опять втягивался в работу или хотя бы приохотился к ней. Мастер без такой подмоги легко обошелся бы. Иной раз приходилось ему прибегать к сторонней помощи. А впрочем, даже всегда. Всегда к сторонней помощи. Ведь если захочешь поставить дом, а на этот дом — кровлю, ой сколько надо натаскать бревен, а из этих бревен вынуть, высвободить столько брусьев, балок, прогонов либо поперечин, в общем-то целый венец, да и не только его, брусок к перекладине, подкос к подкосу, затяжку к затяжке, подвески, полицы, распорки, висячие стропила, бог ты мой, столько перекладин и перекладинок, ну может ли одного человека достать на все это?

Частенько мастеру и подсобляют, но ему все кажется, что работа у него спорится медленно, правда, годочки тоже дают себя знать, так что, хочешь не хочешь, а приходится рассчитывать и на посторонних, порой и на посторонних, для которых что-то делаем, ведь, собственно, для кого мы трудимся?

А мастер, раз он мастер, не смеет слишком щадить людей. Если речь идет о работе, так пусть работа идет. Где же еще может, а то и должен мастер показать, что он действительно мастер? А ежели кто подмастерье, так пускай слушается, подмастерничает, не то заново учится. Да хоть бы он был — а он и есть — родной сын, пускай заново учится. Раз хочешь быть подмастерьем, а потом мастером, учись, дружок, тебе надо учиться! Я мастер, человек с понятием, но ты, сынок, должен учиться! Заново пообвыкнуть в работе. Человек разве может без дома? Дома нужны. Знаешь, сынок, сколько на свете людей, и каждому хочется где-нибудь жить, так что ты, сынок, сделай милость, если и забыл, чему я тебя учил, будь добр, начни сызнова! Знаю, у тебя нету сил, но все равно, размельчи хотя бы кирпич или кусок кирпича, чтобы путем мне шпагат натянуть. Подержишь его, а я брусок им припорошу.

Черт возьми, Имро, да помоги ты наконец!

Вильма очень этим гордится. Теперь у нее и времени хватает. Хоть работы невпроворот, а кажется ей, что спроворила бы еще больше. И со стряпней она уже головы не ломает. Не то чтобы перестала готовить, нет, напротив, постоянно что-то выдумывает, все кухарит, кухарит, и, чем больше блюд выдумает и обычно их приготовит, тем быстрей все у нее спорится, да и вкусней все. Что же случилось? Что могло случиться?

Она и за садом приглядывает. И все у нее сразу зацвело или хотя бы пошло зеленеть. Поначалу были первоцветы, самые разные: коричневые и коричнево-красные, лиловые и цвета цикламена, а цикламеновых — больше всего. Прошлый год пошла покупать первоцветы и поначалу не знала, которые выбрать. Столько же их там было! Особенно этих, цикламеновых.

Но какие, какие из них выбрать, когда их уйма. Когда и глядятся одинаково. У каждого немножко иная сердцевинка, где сердцевинка маленькая и почти белая, где — вы же их видели — сердцевинка темно-красная или красная переходит в оранжевую либо в желтую, а то в белую и уж потом в цикламеновую.

Самые, однако, занятные — коричнево-лиловые, да их мало. Желтых у нее достаточно, но их найдешь в любом саду, а Агнешка даже говорила, что и в Турце растут такие же первоцветы, правда чуть бледнее, и притом где хочешь на воле. Ведь в Турце и сон-травы больше, чем здесь, уже с весны на камежнике распускаются сон-трава и первоцветы, и первоцветы всегда возле этой лиловой пушистой сон-травы, только на камежнике они цветут чуть по-другому, у них темно-желтый, сильно пахучий цветок и бледные серо-зеленые гладкие листья.

Есть у нее и тюльпаны. Сколько же у нее всяких тюльпанов! И ирисы она попересаживала, и которые уже цветут, зацвели сразу же после анютиных глазок. И барвинок… хотя бог с ним, с барвинком! А у ограды посадила она лавр, раньше там был розмарин, но тот посадила еще Имришкова мама, чего-то он только не принялся. Вильма подыскала для розмарина место получше, даже два, и теперь розмарин у нее в двух местах. И до чего миленький! Вот бы кому жениться либо замуж идти! Гладиолусы и белые лилии она хотела посадить еще прошлый год, да недосуг было, нынче сходила к маме и к Агнешке и столько их понасажала! Да вот зацветут ли?