— Пожалуй, не больше вашего.

— Ему, бедняге, первому досталось. Другим — тоже, только попозже. Шумихрасту сразу же после войны удалось воротиться, и Мичунек пришел, Мигалкович пришел немного поздней, якобы где-то скрывался, наверняка где-то какую зазнобу нашел. Такой тихоня подчас особо себя не выказывает, а воду, так сказать, замутить может. Пускай я хромаю, да хоть ничего из себя не строю. Сызмала любил лошадей, при лошадях и остался. Покуда жив, буду пахать, боронить и окучивать, косить и свозить, а потом снова пахать жнивье, пшеничное иль клеверное, кто любит землю и лошадок, тому их и обряжать, тому недосуг языком молоть. Не думай, из тех, кто воротился, в имении ни одного не осталось. Только я тут да Габчова Марта со своим мальчонкой. С Доминко. Вот я и принес тебе, Доминко, вот и принес обещанное! Славную медаль прислал тебе папка с дядей Ранинцем. Отслужили circumdederunt[89] по Габчо заедино с Карчимарчиком. К Марте-то уж заходил? А нет, так пойдем заглянем к ней!

Они подошли к дому Габчо. Попробовали открыть дверь, но она была заперта.

— Да, кроме цыган, здесь теперь никого не найдешь, — сказал Ранинец. — Марта живет здесь, а работает в другом месте. На прядильне. Каждый день ездит в город. Должно, и сейчас на работе. Где ж ей еще быть? Если выберешь когда время, навести ее, увидишь, как обрадуется. И не забудь потом ко мне заглянуть. Меня-то всегда тут найдешь, чего уж. Я люблю лошадей. Лошадей и меня в имении завсегда найдешь.

И Имро, шагая из имения домой, чувствует себя усталым, хотя и довольным. По сердцу ему все, что он видит вокруг, и ему кажется, что и в дальнейшем будет все хорошо.

Ведь в общем-то все, как прежде. Природа не изменилась, она такая же. Сосняк все так же хорош, и в нем по-прежнему белеют березы. Неплохо бы нарезать тут на березовую метлу, будет у Вильмы чем двор заметать, старая-то метла, поди, совсем истрепалась.

А к Вильме надо быть повнимательней. Конечно, надо бы ее и как-то уважить, вот уж впрямь было бы кстати. Надо больше думать о ней. Я же люблю ее, да она и заслуживает того, чтоб о ней думали. Вокруг меня одни добрые люди. Буду к ней повнимательней. И прямо с нынешнего дня. Женщине-то иной раз только и нужно, чтобы ее обняли или чуть приласкали, похвалили, хорошее слово сказали, пусть она его и не просит, подчас хорошее слово достаточно лишь вернуть, ну а потом, хоть изредка, когда-когда хорошее слово и добавить.

Вон березки, ей-богу, хорошо бы сладить из веток метлу. А впрочем, ну ее, эту метлу, к лешему! Для чего тогда метельщик ходит, для чего таскает на спине метлы?! У метельщика надо метлу купить, хоть поклажи у него будет поменьше, не умается так. В самом деле, надо у него метлу купить, по крайней мере этот смешной и веселый дедка заработает!

Дома, однако, о своем добром умысле он как бы забыл, но веселость его не покинула: он насвистывал еще и тогда, когда входил во двор. И Вильма заметила, что он немного другой, чем обычно, пожалуй в добром настроении, а таким он нечасто бывает.

Он и за столом был веселый, ел в охотку — на прогулке ведь изрядно проголодался. Не понадобилось ему и притворяться — все нахваливал, хотелось и пошутить, просто так, чтоб развеселить Вильму, однако ничего подходящего не приходило на ум, и он знай расхваливал прогулку, рассказывал, где был, что видел, с кем встречался, а меж тем не забывал и про еду. — Здорово же я проголодался! Да и протопал порядком, ну а в имении, представляешь, Ранинец! Я даже глазам своим не поверил — так меня это огорошило. Хорошо, что встретились, надо будет еще как-нибудь его проведать. Захочешь — вместе пойдем. Можно бы когда и прогуляться в имение. А знаешь, там даже весело. Живут там теперь, поди, одни цыгане, больше женщины, цыганки, а ругаются — только держись! Решили, что я пришел водопровод чинить. Бранились, чертыхались, но так это забавно, по-цыгански. У некоторых веселый такой разговор, я люблю их послушать. Ох я и насмеялся. Туда я шел напрямки, сперва думал сходить в лес, каких грибов поискать. Да заприметил на Перелогах колодец с журавлем, ну и пошел по церовской дороге. И тебе ведь нравится этот колодец? Мне он всегда глаз радовал, он там к месту, уж издали виден. Люблю колодцы в поле, колодцев в каждом поле должно быть вдосталь, но которые с журавлем еще и потому людям нравятся, что они как бы окликают их. Издалека журавль заметишь. Да там кто-то утащил ведро с коромысла. А может, просто сорвалось и упало в колодец. Так уж и некому ведро привесить? Хотел напиться — не смог, вот и пошел в имение, но и там та же картина. Старый привод, что всегда кони раскручивали и тянули им воду из колодца, нынче забросили: дескать, это примитивно, дескать, только вечером бывала вода, целый-то день лошади не могли привод раскручивать. Теперь там водопровод и какая-то бетонная будка, водонапорная башня, что ли, внутрь-то я не заглядывал, закрыта была, но думаю, насос там. В имении нынче и электричество, хвастались люди, но ругались, что водопровод с неделю как не работает. А Ранинец меня и впрямь огорошил. Пойдем как-нибудь навестим его. Можно и по грибы наведаться. Мне не попались. Правда, я только чуток лесом прошел, а потом махнул через луг, но лесок оттуда как на ладони, хорош лесок, аж до той каменной дороги, где он подступает к самой горе, в общем-то, одна эта дорога и отделяет лес от взгорья. Когда-то там, прямо на обочине у той тропки, что ведет к деве Марии, стояли три огромных дуба. Там бывали гулянки. Прежде так и говорили: будет гулянка «У дуба». Целый лесной колок так называется, а ведь все думают именно о том пятачке, который тоже теперь зарастает, да еще о дубраве, обо всей той полосе, вплоть до нижнего дубняка, где уже начинается «Заполье». А вот таких могутных дубов во всей округе не было, и, думаю, уж не будет. Где нынче время расти таким великанам! Жаль дубы! А все же краше всего сосняк, тот сосновый лесок, что подходит почти к имению, он хорош и со стороны имения, и с лугов им любуешься, ведь когда идешь по тропинке вдоль перелогов, так бы и махнул в этот лесок, а если случается оттуда идти, с радостью туда б воротился — до того хороши эти деревья, деревца, сосенки! Дубцы и дубки там словно в гостях, а белые березки, хоть и редки в лесу, зря хоронятся.

С минуту он улыбается, все еще вспоминая прогулку и лес. И главное, березки. Н-да! Зря, березка, хоронишься, заметят тебя, повсюду заметят, ты же белеешь. Углядят тебя и дети, зная, что платье на тебе из бумаги, они любят писать по тебе карандашами и ножиками, особенно позже, когда из мальчишек уже вымахнут парни, они и раскачают тебя, а потом, став уже совсем взрослыми, они вспомнят о тебе лишь тогда, когда метла им понадобится, чтобы двор подмести.

— Сходим как-нибудь прогуляемся. А обед нынче хороший. Правда, проголодался я сильно, но дело не в этом. Ты нынче вкусно все приготовила.

А потом ему казалось, что слова его звучали не так, как хотелось, не весело и не радостно, казалось ему, что он болтал языком, как обычно, а ведь собирался что-то другое сказать. Плохого, конечно, он ничего не сказал, но для него самого все это звучало не так, как хотелось. И неубедительно вроде бы, и не о том. Будто этими словами пытался подменить нечто такое, что не удавалось высказать вслух.

Но Вильма внимательно слушала, раза два невольно улыбнулась, а когда Имро доел, еще чуть посидела, потом встала и принялась собирать со стола.

Имро глядел на нее, думал еще что-то сказать ей, сказать что-то ласковое, ласковее обычного, порадовать ее каким-то иным, более добрым словом. Вильма не глядела печальной, но все равно. Хотелось еще что-то добавить. Возможно, и потому, что хотелось и себя успокоить, да и Вильму как-то обласкать, от души обласкать, а может, и рассмешить. Но как и почему, почему именно рассмешить? Разве нельзя как-то иначе ее отблагодарить? Пожалуй, и правда ей надо сказать что-нибудь хорошее. Вдруг ему захотелось Вильму погладить. Кабы она сидела поближе, наверно, в эту минуту он бы ее и погладил.