Садика ей даже мало. Имришко опять выходит из дому, а она привыкла что ни день его обихаживать. Она и теперь, конечно, его обихаживает, но уже немного иначе, ее уже на все хватает, гм-гм, уже на все хватает. Прошлый год, хотя овощи и посадила весной, а позже и прополола, по осени не успела их выкопать. Но нынче опять где посеяла, а где посадила, петрушка вон уже всходит, если все уродится не хуже петрушки, на грядках овощей будет хоть завались.

На задах у нее ковер земляники. А что это там посреди земляники вымахнуло? Право слово, медунка. И откуда взялась тут? Сперва она хотела ее вырвать: думала, сорняк, а потом получше ее разглядела, даже пощупала мохнатые ее и липкие листья и решила оставить: медунка все-таки для чего-нибудь да сгодится, а вдруг какой ребенок случайно лодыжку вывихнет? Всякое может случиться. А может, и для Имришко такая трава будет пользительна. И для других, ведь не обязательно же всегда сразу о переломе думать, она и для глаз приятна, у нее ведь красивый цвет, почти как у яснотки, даже крупней, и всегда о нем пчелы знают, наверняка и пчелы дивуются, почему она цветет среди земляники, откуда взялась там.

Тут же возле земляники Вильма посадила картошку. Раннюю розу. Сперва она ее разрезала, конечно только большую, маленькую к чему разрезать, но иную только потому резала, что в руке у нее был ладный ножик, а картошка была такая свежая, внутри розоватенькая, посередке чуть меньше, а у кожуры прямо-таки темно-розовая, и каждая пускала росток, даже много ростков, словно каждый в руке у нее хотел сразу вымахнуть. Она думала посадить и фасоль, да ей отсоветовали: фасоль, дескать, замерзнет, прихватит ее Жофия[90], ну она и послушалась умных людей, хотя немножко их обманула, и впрямь только немножко, словно бы хотела с Жофией лишь пошутить, раз-другой тяпнула мотыжкой комковатую, но вполне взрыхленную и уже теплую землю, сделала несколько лунок и в каждую бросила по нескольку пестрых фасолек: ну, Жофия, теперь поглядим, кто первый в Околичном будет есть стручковую похлебку или соус.

Про незабудки и люпины мы почти забыли. Но это все потому, что их у нее за глаза хватает. Правда, они и возле овощей, и возле картошки, разумеется не прямо на грядках, не середь картошки, но все равно где только можно, по обеим сторонам стежек и дорожек. Их даже и поливать нет надобности. Некоторые околы — пожалуй, потому, как прошлый год ей недосуг было, — до того загустели, что теперь сами удерживают влагу. Ничего, Вильма их проредит!

Новость, а теперь новость! Вильма подыскала себе работу! На ее попечение отдан общественный парк. Она еще и не начала за ним ухаживать, а уж видно: попал он в хорошие руки. Но подождите сколько-то годочков! Околичное будет все в цвету. Розы она умеет привить и сама, живую изгородь каждый год и мастер с Имришко ей помогут остричь. И газон выкосят. Ну а цветки — вот увидите! Правда, сперва Вильме придется побегать, поозорничать и по чужим садам, хотят люди иметь красивый парк — так пускай раскошеливаются чем могут, а тогда уж и будем говорить о том, сколько в Околичном цветов, сколько пестрых околов, а главное, голубых, незабудковых…

А Имрова работа подчас немногого стоит. Он охотно бы отцу и больше помог, ведь и надо бы, да куда ему, долго он не выдерживает. Хоть и размахивает топором — получается тюканье, не больше. Мастер все видит, видит и то, что сыну и такая детская работа не по плечу.

Имро и сам часто в этом признается. Даже тогда, когда они с отцом ничего особенного и не делают. — Это пока не по мне. Устал я. Не так, правда, как уставал в прошлом году. Давно не работал. Пообвыкнуть надо.

— Пообвыкнешь, Имришко.

А когда он чувствует себя очень усталым, остается дома.

Слоняется из угла в угол, хочется — подремывает, а не хочется спать и дома надоедает, становится уже невмоготу топтаться из кухни в горницу, потом во двор, в сад или даже на гумно, то выходит он и на улицу, прохаживается туда-сюда.

Иногда немного помогает Вильме, поливает цветы в парке, неделю тратит на то, чтобы подстричь живую изгородь, уж очень она запущена, лучше его, пожалуй, только Вильма могла б это сделать, однако с той разницей, что управилась бы с этим за день, самое большее — за два.

Иногда он просыпает целый день, а все равно чувствует, что не выспался, тогда и вечером раньше отправляется на боковую.

— Все из-за этой хмары! — утешает его Вильма, и если в этот момент она и сама немного хмурится, так только потому, что злится на небо. — Наверняка опять упало давление. Увидишь, как завтра либо послезавтра небо прояснеет, тебе опять легче станет.

И это действительно так. Если Вильма и раньше любила голубой цвет, то теперь она любит его еще больше. И Имро его полюбил. И она теперь чаще смотрит на небо, чаще, чем прежде.

А поскольку оба, и даже, пожалуй, сам мастер, изо дня в день, обыкновенно прямо с утра, глядят на небо и если дело, похоже, к дождю, утешают друг дружку, словно бы хотят этим голубым меж собой поделиться, то и не диво, что Вильмин сад вдруг почти весь заголубел — в нем уже уйма больших, маленьких, мелконьких и вовсе малюсеньких, синих и белых, а главное, голубых цветков.

И деревенские дивятся: как мог их парк за столь короткое время так измениться. Да и чужие, что приходят в Околичное, нередко останавливаются: до чего у вас тут красиво! Как зелено, свежо, все в цвету, где пестреет, а где голубым голубеет!

Вильма при таких словах хорошеет. А как не хорошеть? Кого бы похвала не порадовала? Но на самом-то деле Вильма потому хорошеет, что чаще на воздухе. Работа ей на пользу.

И Имро, право, и ему работа понемногу начинает идти впрок. Снова он постигает движения, которые позабыл, от которых отвык, но теперь он осваивает их, а с ними обретает и прежнюю ловкость. Вот только приходится чуть больше сосредоточиваться на работе, углубляться в нее и не разговаривать, поскольку для разговора Имро нужна иная сосредоточенность, чем для работы.

Но совсем без разговоров все-таки не обойтись. Мастер иной раз, завидев, как его подмастерье мается с балкой, окликает его: — Отдохни, Имришко! Куда нам спешить.

Имро поднимает голову. С минуту дивится, почему это отец ему помешал, а потом, как бы признав, что пора и отдохнуть, садится на балку и прижигает сигаретку.

Оба курят. Отдыхают.

— Торопиться-то особо некуда! — подбрасывает мастер.

— А мы и не торопимся, — отвечает подмастерье.

И опять оба молчат. Курят, отдыхают.

— Знаешь, Имришко, что я тебе хотел сказать? — чуть погодя снова отзывается мастер. — Надо бы тебе с Вильмой быть малость поласковей. Не скажу, что ты неласковый, но мог бы быть и поласковей. Когда-никогда найти для нее и слово получше. Побольше хороших слов.

Имро делает вид, что не понимает отца:

— А мне вроде не кажется, что я неласковый.

— Да я и не говорю этого, — мастер подходит к подмастерью осторожно, — но думаю все же, ты мог бы сказать и больше, больше хороших слов. Да ты понимаешь меня. Не хочу к тебе с советами лезть.

— Сердится она на меня? — удивляется Имро.

— Упаси бог! — успокаивает его мастер. — За что ей сердиться? Мне никогда на тебя не жалуется. Хорошая она девка. Обихаживает нас. Обоих. И тебя и меня. Ты должен думать о ней.

— А я вроде и думаю, — пожимает плечами подмастерье.

— Так думай больше, — стоит на своем мастер, но опять же бережно, чтоб ничего не напортить. — Думать должен, Имришко. Она того заслуживает.

Курят. Отдыхают. А докурив, молча опять берутся за работу.

Как-то раз он снопа подался в именье. Возможно, и сам не знал почему. Пожалуй, хотелось пройтись, а то, может, снова повидаться с Ранинцем. Хотелось с ним повидаться, но на сей раз не было ему удачи — Ранинца он так и не увидел.

Зато повстречалась ему Габчова. Сперва его не узнала, а потом пригласила в дом.

— Одна живете? — спросил он, усевшись за стол.