Солдат сидел на невысоком холмике, метрах в ста от дома. Он глядел в пространство и жевал травинку. Якуб присел рядом. Сорвал засохший стебель и тоже сунул себе в рот.

— Красивый вид, а? — указал он на заброшенный, тем не менее, до сих пор красивый парк. — Как будто и не было войны.

— Говорили, чтобы туда не заходить.

— Мины. Наши, русские, американские. Благодаря ним, с этой стороны мы нападения не опасаемся. Каська рассказала мне про девчонку. Кто с ней так поступил?

Долгое время царила тишина. Могло показаться, что даже кузнечики прервали свой безумный концерт.

— Был… один такой майор. Фредеев. Ему нравилось… нравилось делать людям всякие вещи. Девушкам, девочкам. Он выкупил ее для себя у сержанта. Еще перед тем, как мы смогли смыться. Ну вот, когда я убил сержанта с его дружками, отправился на квартиру майора, чтобы вытащить ее. Но припоздал. Адъютант, лейтенант, не хотел меня пускать. Ну я и его пришил.

— Ага. Ты убил двух солдат, сержанта и двух офицеров, так? Совершенно ты гадкий урод, пан Сенкевич.

— Знаю. Это, наверняка, от отца. До того, как умереть, заставлял меня читать разные вещи, какого-то, гы-гы, Сенкевича[17]. Похоже, какой-то очень дальний родственник.

— В пустыне и пуще? Трилогию?

— Да. И еще Семейство Поланецких.

Якуб оскалился на все тридцать два.

— Крутой гад.

— Ну. — Михал отвернулся. — С ним шуток не было.

— Когда он умер?

— Убили его четыре года назад, во время какой-то демонстрации, когда правительство расправлялось с «польской пятой колонной». Мать умерла двумя годами раньше, так что я попал в детский дом. Только мне исполнилось восемнадцать, началась война, и меня взяли в армию. И все. Вся моя жизнь.

Куба не знал, что сказать. Иногда нельзя сказать ничего умного, тем более, когда кто-то кратко изложит тебе свою жизнь в трех предложениях.

— А я провел в таком пятнадцать лет, — начал он, чтобы прервать молчание. — Ни отца, ни матери не помню. Здесь перед войной был самый паршивый квартал, детский дом, исправительная колония и тюрьма на одной улице. Практически стенка в стенку. Злые языки говорили, что как кто здесь попадет в сиротский приют, то в колонию с тюрьмой попадут, как пить дать. Замкнутая система, говорили, и, по-видимому, что-то в этом было. Большинство из нас даже не могло себе представить, что будет делать после выхода оттуда. Единственными планами, которые мы еще могли строить — это кого и где пришьем, ну и как потратим бабки.

Он выплюнул пережеванный стебель и сорвал следующий.

— А потом пришла война. Двухнедельная кампания — и вдруг русские оказались в пригородах. Эвакуация, паника, каждый желает вырваться из города, прежде чем тот будет окружен. Армия пытается все контролировать, потому что мэр и полицейский комендант смылись самыми первыми, и никакой власти уже нет. Потом армия тоже отступает, неожиданно, ночью. Те, что решили оставаться в городе, ждали, какая армия доберется сюда первой — русская или натовский корпус. Если бы они знали, что здесь будет твориться… Как-то ночью исчезли наши воспитатели, воспитатели из колонии, тюремная охрана. Когда же заключенные вырвались на свободу… — Якуб гневно скривился, воспоминания оказались слишком живыми. — Скажем так, татуированные дядьки очень быстро перестали мне импонировать. Они расползлись по всему городу, убивали, грабили, насиловали. Никто из оставшихся не мог чувствовать себя в безопасности. В первый день нам еще повезло, потому что между нами и тюрягой была колония, и там была пара девчонок. Им бы смыться, но когда тебе некуда идти, ты остаешься. Как и мы сами. Странно, не так ли? Перед войной мы все мечтали оттуда вырваться, но потом большинство пацанов предпочитала сидеть по комнатам.

— Вам следует покинуть город, идти на запад.

Якуб кивнул.

— Возможно. Только ведь тогда мы этого не знали. Не знали, что случится. Говоря по правде, первые дни это была настоящая эйфория, свобода рулез и тэ дэ. Когда ты всю жизнь торчишь в детском доме, когда тебе говорят, когда тебе спать, жрать и срать, сложно сразу же проявить инициативу и делать то, что нужно. А кроме того… — он скривился, — у нас тут имеется доступ к Нэту и спутниковому телевидению, так что нам известно, что творится в лагерях для беженцев. Даже американцы говорят, что это типичный польский бардак, грязь, вонь и бедность. Сто тысяч драных палаток, и если не дашь на лапу или не подставишь задницу, то не поешь и не поспишь в сухом. Как ты думаешь, у кого было бы время да и охота заниматься бандой сирот из задрыпанного города?

Он сделал глубокий вздох.

— Так что мы остались. И вдруг оказалось, что я и Мыша самые старшие, и что у нас на шее сорок короедов. На третий день к нам пришли три бандита. Меня тогда на месте не было. Искал, чего бы пожрать. Они позабавились и ушли.

Он замолчал. Попытка вспомнить, что испытал, когда вернулся в детский дом, оказалось слишком трудной. Память отказывалась сотрудничать, слова рвались и не клеились.

— Далеко они не ушли… Нажрались и расположились в какой-то малине. В подвале… Мы этот подвал нашли. Закрыли двери. Через окошко я забросил вовнутрь три бутылки с бензином. Даже не помню, кричали они или нет. Не помню, слышен ли был смрад горящего мяса. Про тот вечер ничего не помню. Кроме ярости, — он мрачно скривился и уже более спокойным голосом продолжил. — Ярость, гнев бывают плохими советниками. Их дружки узнали, что я сделал, пришли к нам вшестером. Шестеро бандюг, вооруженных ножами и битами — и сорок человек малышни. Тогда нам помогли три девчонки из колонии. Те самые, которых те посетили раньше. Четверых мы убили, двоим едва удалось смыться. Мы же потеряли семерых наших.

— Вы правильно сделали, — Михал сплюнул прямо перед собой.

— Знаю. И как раз тут началась «странная война». Русские окружили город с востока. Американцы — с запада; в центр никто не вошел. Нам стало известно, что мы остались сами, а ведь это был момент, когда даже русские оккупационные комиссары казались нам лучше, чем бандиты. И вот тут разошелся слух, что говнюки из приюта убивают уголовников, — Якуб вздохнул и замолчал.

Через пару минут продолжил.

— Сначала к нам въехал пан Мариан. Перед войной у него была собственная фирма, автомобильная мастерская или что-то такое, бандиты разворовали все, что у него было. После него, старуха Гронкова, аптекарша, потом Гржеляк с семьей, Матейчак, бывший учитель, с женой и бабкой. Пришел Новак, мусор, которого выгнали из полиции за пьянку. Вот он нам по-настоящему пригодился. Показал, где в отделении тайник с оружием. Теперь у нас на руках была пара старых калашей, пээмов и много пистолетов. Дымовые гранаты и со слезоточивым газом. Боеприпасы. Когда бандиты пришли снова, я уже не игрался ни в какие переговоры, а только приказал стрелять.

Якуб засмотрелся вдаль.

— Это было почти как убийство… Мы метнули гранаты со слезоточивым газом, а потом спокойно расправились со всей группой. Двенадцать покойничков. Тогда мне хотелось… похоже, хотелось сделать это один раз, но порядочно, очистить район, прогнать их навсегда. В тот же самый день я собрал парочку парней и мы отправились в «Старую Пивоварню», забегаловку, где расположились дружки из Синих Ушей, самой крупной тюремной банды. Никаких торгов не было. Мы влетели вовнутрь и начали стрелять… Двадцать два трупа. — Якуб криво усмехнулся. — И вот тогда родилась сплетня, будто нас поддерживает команда «Гром», затаившаяся в городе с целью наблюдения за русаками. И неожиданно всех бандюг из нашего района словно вымело. То ли разбежались, то ли присоединились к другим бандам. К нам стало приходить все больше людей, и я сделался комендантом Якубом. Местной законодательной, судебной и исполнительной властью. Даже сам не знаю, как оно так случилось.

Якуб повернулся, указал на старый, четырехэтажный блочный дом, что был у них за спиной.