Запыхавшиеся, мы стоим в воротах. Пара архангелов с огненными мечами. Только одна она, грешница проклятая, опустилась перед ним на колени, заходится в рыданиях. Собирает его с дороги, словно охапку рваных тряпок, поддерживает опадающую голову.

— Прости им, Отче, ибо не ведают они, что творят, — слышу я еще. Мало ему было. Закусываю губу, но за ворота выходить не собираюсь. Птеродактиль глядит на меня сквозь слезы. Мне же хотелось бы прибить ее. Искупить собственную дурость. Впрочем, сейчас это уже неважно.

А он, опираясь на руки блудницы, медленно поднимается, поднимает ко мне окровавленное, изуродованное нашими сапожищами лицо и говорит уверенным, хотя и тихим голосом: «Пойдешь за мной». А больше и ничего. Он поворачивается. Они медленно уходят, среди газетных клочьев и брошенных прилавков.

За нашими спинами все та же напрягшаяся в ожидании толпа. И что-то со мной вдруг происходит, Боже, уже и не знаю — что, и мне хотелось бы содрать с себя мундир и знаки отличия и бежать за этим придурком, которого я сам только что избил, и броситься к его ногам, и в то же самое время чувствую, что ненавижу, всей душой ненавижу и его, и ее, и эту ожидающую Господа толпень, и я саму же ничего не знаю, не понимаю, ужасно — такая вокруг меня пустота, ни лучика, никакого направления…

И мне хотелось бы вообще не существовать, не чувствовать, не видеть, не требовать понимания — нет, не могу я это выразить словами…

И только одно я уже знаю наверняка, что Господь сегодня уже не придет. Беда грешникам. Я трясусь так, что у меня зубы стучат.

— Эй, малой, спокуха!

Бибол хватает меня за руки, успокаивает, словно ребенка. Я делаю глубокие вдохи. «Пойдешь за мной». Как будто бы знал.

Да. Если Господь не придет, если нужно будет до конца выкорчевать грех на этой земле, то пойду за ним. След в след.

А Господь не придет!

Бибол хлопает меня по плечу. Снова запираем ворота на засов. Уже получше. Я закрываю глаза. Все уже прошло. Я уже все понимаю, все становится ясным и простым, так же, как было в течение всей жизни. Я точно знаю, чего ты хочешь от меня, Господи. В какую же муку превратилась бы жизнь, если бы кто-то не мог бы всего этого разъяснить.

Испаряются глупые мысли, отходит беспокойство. Я кладу руку на четках и вслушиваюсь в чирикание моих молитв, регистрируемых теокомпьютером. И я чувствую, как люблю Господа, люблю Его изо всех сил, именно так, как умею, и как меня этой любви научили.

«Пойдешь за мной».

— Закури, малой, — говорит Бибол. — Теперь-то уже сейчас все и кончится.

Я глубоко затягиваюсь.

— Вот сейчас как раз работа только и начнется, Бибол. Куча работы, — отвечаю я, качая головой. И задумчиво через пару секунд повторяю: — Куча работы, Бибол.

Город был разрушен. Не так, как сравнивает города с землей ковровая бомбардировка, но вовсе и не так, как искалечивает городскую ткань длительный артиллерийский обстрел. Война, пришедшая на окраины города, была войной современной, войной разумного оружия, мыслящих снарядов, автоматических истребителей и боевых роботов. Подобная война уничтожает города, словно сумасшедший хирург, вырезающий из здорового организма важнейшие органы. Электростанция, водопровод, радио- и телевизионные станции — пали в течение нескольких первых часов. Многотысячная масса обитателей, лишенных электричества, воды и доступа к информации, вытекла из города и двинулась на запад, попеременно подталкиваемая волнами паники и отчаянной надежды. Лишь бы подальше от надвигающейся армии, лишь бы поближе к союзным войскам, несущим спасение и освобождение.

Обе армии дошли до города одновременно. Одна окружила его с востока, другая — с запада. Было объявлено перемирие, ненадежное и хрупкое, и никто из командующих не желал рисковать ведением боевых действий. Только предместья, время от времени, еще взрывались канонадой, подрывами уничтожаемых боевых автоматов, разрывами дальнобойных снарядов. Центр города война, до времени, обошла. И тот расцвел своей собственной жизнью.

Двое парней и девушка сидели перед старым, помнящим еще времена Герека[14] крупноблочным домом. Они лениво подставляли лица лучам пополуденного солнца и неспешно разговаривали.

— Этот придурок Греверс снова сегодня звонил. Спрашивал, можем ли мы добыть какие-нибудь части русских Жаб. Якобы, вчера американские истребители развалили парочку, к югу от реки.

Отозвавшемуся парню на вид было лет семнадцать-восемнадцать. Он носил грязные джинсы, начищенные до блеска военные ботинки и противоосколочный жилет, надетый на голое тело. Татуировки покрывали его руки и большую часть мощной грудной клетки. Светлые волосы он пристриг всего лишь до пары сантиметров и поднял торчком.

— Не скули, Лукаш… И не порть настроения, — буркнула девушка. — Сегодня у нас именины, помнишь? А уже потом будем беспокоиться тем уродом.

Она придвинулась ко второму парню и положила голову ему на плечо. Тот только улыбнулся. Он представлял собой полную противоположность блондину — худощавый, темноволосый, со светлыми словно летнее небо глазами. Великоватый, размера на два, военный мундир молил, чтобы зашить многочисленные разрывы, только хозяину это явно не мешало. Выглядел он самым младшим из всех троих.

— Завтра проверим, осталось ли хоть что-нибудь от них, — буркнул он себе под нос и погладил девушку по голове. Если только Греверс сообщит нам месторасположение. Не станем, как в последний раз, три дня лазать по развалинам, словно идиоты.

Он замолк, давая понять, что тема исчерпана.

Тишину прервал отзвук шагов.

— Пан комендант, Бодек только что доложил, что с русской стороны к нам направляется какой-то солдат.

Темноволосый измерил старшего, чем он сам, мужчину мрачным взглядом.

— Я же просил, пан Мариан, чтобы вы не называли меня комендантом.

— Какой-то порядок быть должен, — на бородатом лице подошедшего появилась робкая улыбка. — Опять же, ты сам, Куба[15], скомандовал, что как только русские будут на виду, переходим на военный режим. Вот теперь и имеешь «коменданта Якуба».

Парень нежно чмокнул девушку в щеку.

— Желаю всего наилучшего в день именин, Кася[16]. Какой тебе хочется подарок?

Та легко усмехнулась.

— Мне хотелось бы, чтобы сегодня все обошлось без стрельбы. Только не в мои именины.

Темноволосый парень отдал ей шутливый салют.

— Так точно, пани комендантша! — после чего повернулся к прибывшему. — Идет сам?

— Бодек говорит, что ведет какую-то девушку.

— Девушку?

— Да.

Парень наморщил брови.

— Странно, холера. Даже не странно — невозможно. Пан Мариан, тихая тревога, женщин и детей в подвалы, боевые дружины выдвигаем на посты. Это может быть какая-то лажа. Лукаш, идешь?

— Ясное дело, или что, буду тут сидеть сам, — блондин поднялся с улыбкой, отрепал штаны. Если учесть количество уже украшавших их пятен, в этом жесте не было ничего, кроме привычки.

Девушка засмеялась и тоже встала.

— Тогда я проверю, как там в госпитале. Быть может, после возвращения моим героям нужно будет где-нибудь прилепить пластырь.