Осталась самая последняя мелочевка: провести протокол через главную канцелярию и парафировать его. А вот тут проскочить и не удалось. Слишком круто там все просчитывалось, никто и не думал рисковать перед самым Пришествием. Через неделю безнадежной дерготни я на все плюнул и опустил руки.

И надо же, что именно тогда зашел разговор с Биболом про какого-то его дружка из канцелярии, который подал заявление на получение четок, сверх уже полагавшихся. Якобы, его теща на старость ужасно стала бояться адского огня и проела мужику всю плешь: достань, мол, и достань. Получить четки, блин, штука очень непростая, тут даже главный комендант ничего бы не сделал. Ни за чем так не следят, как за распределением четок, их раздают только тем, кому полагается, и точка. Понятно, что каждому бы их хотелось иметь, только что бы тогда сталось с общественной моралью? Так что про типа этого Бибол рассказывал как анекдот. И у него прямо челюсть отвалилась, когда я вдруг на полном серьезе попросил связать меня с этим типом.

Понятное дело, что Бибол начал выпытывать, в подробности я его не вводил, но о чем-то он догадывался, потому что похлопал меня по плечу и посоветовал:

— Успокойся, малой, и брось-ка все эти грешные связи. Лично я своей жопе заявил — еще неделька и хана, отставка. А уж покаяние я перед тем давно открутил, чтобы только не в последнюю минуту. Сам я собираюсь войти в рай с первыми рядами и колоннами.

— Эх ты, Бибол, вечно грешную постель вынюхиваешь, — засмеялся я. — Уже в привычку вошло, служака ты наш. Просто знакомая одна из отдела повторных сборов.

Ну, дело и пошло. Тот мужик из канцелярии и поверить не мог собственному счастью. Раз пятьдесят осматривал, обнюхивал, проверял, но оно ведь сразу было видно, что никакой ни Китай, машинка надежная, как в банке, и работает так, что самого Вельзевула за полдня от грехов спасет.

И самое паршивое во всем этом было как раз то, что машинка была надежной и чистой. Моя собственная. Сам я подумал, что эти оставшиеся пару дней как-нибудь воздержусь, а потом четки и так не будут нужны. Впоследствии мне объяснили, что я натворил: отказался от собственного спасения, отверг веру ради рыжей блудницы только лишь потому, что удовлетворила меня как никакая другая телка в моей жизни. Во всяком случае, именно так проанализировал мою мотивацию наш капеллан, а ему верить нужно: черт подери, ведь в этих делах он, что ни говори — спец!

Опять же, капеллан был мужик честный, он даже хотел меня из этого дерьма вытащить. Имеется параграф о наваждении; понятное дело, падшая женщина, instumentum diavoli — каким-нибудь макаром дело затушевать можно было бы. Интересно, и почему я не согласился. Ведь не потому, чтобы дополнительно не вплетать ее еще и в экзорцизмы[13].

Где-то так.

Все остальное это уже были семечки, даже та подделка подписи. Когда дело было включено в проверку всех решений за последнюю неделю — блин, это надо же, такая невезуха, что какой-то придурок чего-то там нахомутал, и всю документацию начали проверять — поначалу слишком резко ко мне даже и не приставали. Вот когда уже стало известно, что за это я пообещал отдать собственные четки — тут уже началась жесть. Да еще и Бибол пошел за соучастие, потому что знал, а куда надо не сообщил, так что обязанностями сообщать все на исповеди пренебрег. Тот мужик из канцелярии как-то выкрутился, но ему аннулировали все его предыдущие заслуги, а у него их было вагон и маленькая тележка. Тоже неслабо.

Все это тянется очень долго. Слишком долго. Начинает темнеть.

«Нет здесь нечистых, Господи, нет здесь греха, нет ничего, кроме любви и ожидания Твоего пришествия. Сойди к нам, Господь…» — эти мольбы все больше напоминали просительное тявкание. Наверняка, уже не я один стараюсь отпихнуть от себя это дергающее, настырное подозрение. Миллионы уставленных в небо глаз. И тишина. Тишина такая, как никогда и нигде. Разве что почти что слышно, с какой силой бьются сердца. До нависшего над лугами, усиленного до границ возможного ожидания уже практически можно дотронуться. Господи, да приди ты уже… У меня и самого охота молиться вместе со всеми.

Но мысль возвращается: упрямая, жгучая, все более сильная: а если не придет?

Если не придет… тогда это может означать лишь одно: несмотря ни на что, мы слишком были снисходительны к греху и грешникам. Слишком неспешно их карали. А мы ведь обязаны ненавидеть грех. Мы обязаны ненавидеть безбожников, врагов Господних. И мы ненавидели, так, как нас тому научили. Только, видать, слабо, очень слабо. О Боже, я чувствую вздымающуюся в толпе силу, ту самую ненависть, в которую конденсируется душащее ожидание. Если Он не придет… Беда грешникам!

И я чувствую, как подгибаются подо мной ноги, как заполняются льдом жилы, а горло болезненно стискивается. Ведь это я стою здесь, на освященных лугах, я — грешник, отрекшийся от веры.

В какой-то миг приходит мысль, что лучше бы и не жить.

Даже гигантские динамики молчат. Приди, Господи, приди, прежде чем кто-то из дьяконов, кардиналов или секретарей, в панике и отчаянии добивающихся сейчас до терминалов теокомпьютера, получит ответ…

Неожиданно кто-то потянул меня за рукав. Это тут же напоминает мне, где я нахожусь. Бибол. Не говоря ни слова, показывает в сторону ворот.

Блин, ну мы и засмотрелись. За воротами никаких кордонов полиции или милиции уже нет, нет уже и плотной группы безбожников. Имеется длинная, занимающая несколько десятков метров дороги колонна, во главе которой идет какой-то ничем не примечательный человек. Они уже входят в широко распахнутые ворота. Я бы мог поклясться, что мы их как следует закрыли: на засов, а потом еще и на замок, снаружи никак вскрыть не могли… Тем не менее, ворота открыты, и сейчас сквозь них проходят ведомые этим странным типом, похожим ни на кого иного, как на сумасшедшего. Достаточно один раз глянуть — фальшивый пророк. Образцовый, хоть в школе показывай. Первый параграф. Самый тяжелый из всех возможных.

Я перестаю что-либо думать, мышцы сокращаются инстинктивно. Боже, как это здорово, иметь возможность действовать: просто, ясно и понятно, ради хвалы имени Твоего. Стартую к воротам словно ракета, оставляя Бибола далеко сзади. Подскакиваю к этому жалкому, улыбающемуся пророку и дергаю за вшивый балахон.

— Пропуск, — рычу я прямиком в глуповато-добродушные зенки. А тот и не пытается защищаться.

— Пропусти меня, человек, — ласково говорит он. — Там меня ждут. Зовут меня, я же слышу этот зов.

Запыхавшийся Бибол подскакивает к нему с другой стороны и тоже орет:

— Пропуск!!!

— Стой, дурак! Остановись… — отчаянный, вибрирующий голос. Очень знакомый голос. Что-то ползет о спине. Ну, ясно, она. Протискивается сквозь расползающуюся потихоньку небольшую группку грешников, поднимает на меня наполненные просьбой, горящие глаза. Раз в сто более полные, чем тогда, в моей квартире. — Ты ничего не понимаешь… — Обеими ручонками она хватает мой уже поднятый кулак. — Вы ничего не понимаете…

Только и я сам уже не такой, как тогда. Невозможно было так долго торчать среди этой колышущейся толпы и остаться таким же, как был. Пошла вон, сучка — отталкиваю я ее изо всех сил, а дальше, уже без каких-либо церемоний наотмашь луплю кулаком прямо в доброе лицо грешника, марающего освященную землю Пришествия. Это из-за него Господь не приходит. Из-за него. А не из-за меня.

— Пиздуй нахер отсюда! — ору я в бешенстве, заряженный настолько, что, похоже, на несколько сантиметров вздымаюсь над затоптанной травой. — Съебывайся! Вон, курва, с освященной земли!

А тот даже не пытается прикрыться, только пошатывается и повторяет:

— Не закрывай мне проход, человек, там меня ждут…

Ну, это уже слишком. Это его здесь должны были ожидать, мать его за ногу, вонючего нищего, в гнилом тряпье. Вместе с Биболом мы резко выступаем во славу Господню и пинками выгоняем святотатца за ворота. Их колонна уже разбежалась во все стороны. С этими фальшивыми пророками самая лучшая метода, как говорили нам во время учебы — когда народ сам увидит, как их мессия получает в рыло, и никаких чудес; тогда они сразу в себя приходят.