— Вот видишь, все не так уж и плохо, — сказал я, похлопывая его по плечу. — Жить можно. Вполне возможно, нам удастся отсюда и смыться…

— Нет, все паршиво, — ответил Павел. — Даже еще хуже.

— С чего ты взял?

Он не ответил, а только указал на дозиметр, закрепленный на моем комбинезоне и находящийся прямо перед его глазами. Экранчик был черным словно самый глубокий круг преисподней. Раньше я как-то не обращал на него внимания, в последний раз, по-видимому, еще вчера, перед въездом в город. ЯФ проверил дозиметр Павла. Тот почернел точно так же.

— Блин… Выходит, Вроцлав не такой чистый, как могло показаться.

— Ошибаешься. — Павел отодвинулся от меня и откинул голову назад. — Город не такой уже и зараженный. Скорее всего, конкретно это место…

— Почему ты так думаешь?

— Я глянул на дозиметр на площади, когда объявляли приговор… Тогда еще он был белым.

Я поднялся и осмотрелся по нефу. Пока что ничего особенного видно не было. Тогда я направился в сторону алтаря, обходя колонны. Вскоре я вышел на площадку, полностью засыпанную обломками. Эхо шагов перестало быть таким же звучным, как раньше. Я вновь остановился. Солнце снижалось все сильнее, и внутри собора накапливался мрак. Но только не возле алтаря, который, казалось, лучился зеленоватым отблеском. Я подошел поближе и заметил борозду, ведущую через самую средину покрытого плиткой пола в направлении деревянной алтарной конструкции. В горле у меня пересохло. Мне уже стало ясно, что обнаружу тут, тем не менее, я все еще обманывал себя, будто это неправда. У самого основания рухнувшего алтаря лежал погнутый металлический конус, длиной не более полутора метров. Его внутренности опалесцировали в темноте быстро наступающих сумерек. Надписи кириллическими буквами и красная, едва заметная, звезда сказали мне все. Я возвратился к Павлу, уселся рядом и обхватил его плечом.

— Сколько? — прохрипел он. — Сколько нам осталось?

Мне не хотелось его обманывать. Впрочем, какой это имело смысл в данный момент.

— Максимум четыре часа.

— Всего лишь раз сукин сын не соврал. — Кривясь от боли, Павел устроился на лавке поудобнее.

— Когда же?

— Когда сказал, что политикам никогда нельзя верить.

За окнами лениво потягивался вечер — совершенно будто сытый котяра под рукою хозяина — создавая впечатление, будто бы он длиннее, чем на самом деле. Долгий осенний вечер: мокрый и холодный, будто язык у собаки, что нашла в поле еще не замерзшую лужу.

Хонделык поерзал в кресле, передвинул босые стопы, поджал зарумянившиеся от бьющего из камина тепла пальцы. Какое-то время он приглядывался к эволюциям собственных стоп, которые выкручивались, ежились и выпрямлялись, растопыривая пальцы веером. Обтягивающие кожаные штаны не скрывали форм длинных, крепких ног. Он был высокий мужчина — что было заметно даже тогда, когда сидел — он занимал кресло, табуретку, на которую опирал щиколотки, но ноги все равно частично висели в воздухе. Одна рука опиралась о стол рядом с кружкой, вторая покоилась на животе. Голову он откинул на высокую спинку и крутил ею, то смотря на огонь, по поглядывая на Кадрона. На худощавом, вытянутом лице рисовался покой и сытая леность, только вот по глазам, их окружению и морщинкам у носа, было видно, что лицо мгновенно может превратиться в грозную маску. Кожаные сапоги с высокими голенищами стояли в правилах сбоку. От них шел пар. Кадрон склонился и чуточку их передвинул, проверил ладонью, сколько тепла приходит к сапогам, и повернул голенища, чтобы сохла и другая сторона.

— Успокойся, все равно выходить не собираюсь, — буркнул Хонделык, потянувшись. Суставы щелкнули, рука сама потянулась за кружкой с горячим пивом с пряностями. — Завтра пойду на рынок, погляжу, что оно тут имеется… Посидим пару дней и отправимся. Отдых нам пригодился, только меня тянет дальше.

В двери постучали. Кадрон зыркнул на Хонделыка и с упреком покачал головой: «Накаркал», потом, охнув, поднялся, отряхнул полы задравшегося кафтана.

— Открыть?

И он направился к двери, не дожидаясь разрешения. Хонделык догнал его словами:

— А открой, открой! — Сам же спустил ноги с табуретки. — Погодь… — крепко зевнул он. Старик послушно остановился. Рыцарь выдернул правила и сунул ноги в теплые, хотя и сыроватые сапоги. Он встал, притопнул и снова уселся. Затем позволяюще махнул рукой.

Кадрон сделал пару шагов, потянул за скобель замка.

— Сможет ли твой хозяин посвятить мне немного времени ради одного важного и не терпящего отлагательства дела? — спросил прибывший.

Хонделык глянул через плечо. Темнота коридора скрывала задавшего этот вопрос, а свет от лампы и от камина заслонял Кадрон. Слуга стоял молча, ожидая приказаний рыцаря.

— Впусти гостя, Кадрон, — сказал Хонделык, поднимаясь.

Прибывший переступил порог и склонил голову в поклоне. Он не позволил себе хоть в чем-то нарушить вежливость — глаза, как и следует, прикрыл веками, поклон выдержал аккурат настолько, чтобы проявить уважение. Потом же выпрямился и дал волю любопытству. Сам он был высоким юношей, держался прямо и свободно. На юношеском, гладко выбритом лице хозяйничал свежий румянец, и причиной его был не один только осенний морозец. Глаза у него были темными, окруженные длинными ресницами, успех у всех девиц гарантирован. Под правым глазом была родинка, но она никоим образом парня не уродовала. Волосы, светлые и длинные, плотно связанные ремешком на темечке, а затем срезанные, выглядели словно длинная, еще не вылезшая от употребления кисточка брадобрея. Продуманно и экономно расшитый кафтан с рукавами до локтей ложился на широкой груди, из под кафтана выглядывала тонкая сорочка. В руке он держал бурку. Оружием парню служила тяжелая, богато изукрашенная рапира на тонком ремешке; на ногах высокие сапоги, похожие на те, что были на Хонделыке. Почти что не грязные, следовательно, сюда он прибыл не пешком. Хонделык кивнул Кадрону, указал гостю на второй, уже придвигаемый слугой стул. Юноша поблагодарил, бросил бурку на пол, изящно поправил оружие и уселся. Хозяин поднял кружку.

— От горячего пивка не откажетесь?

— С удовольствием, — ответил на это прибывший. — Погода ужаснейшая. Вот только! Забыл же, — он вскочил, — представиться. Зовут меня Ялмус, сын Кротобахавого, хозяина в замке Гайхеррен.

— Меня зовут Хонделык, — сообщил хозяин, протягивая руку к кувшину. Он налил гостю и себе, после чего оттолкнул посудину. Кадрон понял жест, схватил кувшин и вышел.

— Рад тебя встретить, пан. Скучно здесь, правда, у меня еще не было оказии приглядеться к окрестностям, только утром сюда приехал, но рад, что ты посетил меня. От питья пива в одиночку лучше только одно: пить пиво в компании.

Они одновременно сделали по хорошему глотку горячего питья, пахнущего хмелем, пряностями и медом. Гость облизал губы.

— Наш город клонится к упадку, — сообщил он. — Вот уже два года. Как раз, как я вернулся от двора князя Фильбы Большеглазого…

— Которого за глаза больше Вылупком зовут, — усмехнулся Хонделык.

— Все так, только он господин мудрый и добрый.

— Не отрицаю. Он и мне знаком.

Юноша помолчал какое-то время, а затем весьма серьезно сказал:

— Ежели разрешишь, пан, так я к делу вернусь. Так вот, пару лет назад город наш цвел, селяне по полям крутились, мещане себе торговали, купцы к нам аж двумя трактами наезжали. Ярманки наши известные были. Все можно было купить: и дочерна завяленное мясо, и ткани со всех концов света, и рыбу, что русые на солнце сушат, даже повозки, кто какие только пожелает…

— Лишь бы черные, да на двух колесах, — перебил его Хонделык.

— Не понял?

— Прости. Шутка вспомнилась. Продолжай.

— Вся округа цвела. Но за пару месяцев до моего возвращения постигло нас проклятие, прямо рок какой-то. — Он поднял кружку и, наклонив ее, прокатил по столу. Выступ дна загрохотал по столешнице. — Угнездилась тут зараза летучая, поначалу ее драконом звали, а уж потом, как будто все сговорились, что драконом такую срань называть как-то и не благородно, и стали звать ее франчей. Так что, округа вымирает, а сама мысль о том, что именно вонь всех нас собаке под хвост пустила…