«Русийские люди по-другому мыслят, — тут же возразил он самому себе. — Что Богом дано, им и возьмется. Коли потребуется Создателю, он безо всяких там птиц души вместе с именами переселит. Да и зачем новому старое?.. Опять же не в обычай русиянам души умерших по счету раскладывать, где из них вторая, а где четвертая. Душа на то и душа, чтобы единой быть. Божеской! Мир от двоедушия и троедушия стонет, потому как оно страшнее чумы и холеры. Иное дело Душа-человек. У такого грешное тело ни совесть не съест, ни прямоту, ни добролюбие. Вот как у дединьки Елистрата, вечная ему память».
Тепло стало на сердце у Тыркова, покойно. Вспомнился ему легкий неугомонный прародитель, а заодно тучные стада коров, лошадей, овец, при которых он в перегонщиках ходил. Очень уж любил дединька животных, жалел их, не понукал зазря, хоть и путником при них обретался. Бывал счастлив, когда стадо шло не на убой к городским мясникам, а просто перемещалось с места на место или закупалось на штучные торги. Тут уж его душа пела, наружу рвалась, общения просила.
А как дединька церковный звон любил! До умопомрачения. Любил, когда церкви народом захлебывались. Знал всех пономарей в Новогородских, Белгородских, Важских, Новосильских, Смединских и прочих землях. Утром, чуть свет, лез с ними на колокольню, чтобы полюбоваться, как от первого удара черти с земной тверди полетят в преисподнюю. Заработанные в нутах копейки налево и направо раздавал — всякому, кого гнула бедность. А уж коли попросит который из деревенских священников на погорелую или порушенную временем церкву денег собрать, так расстарается, что непременно оживет, украсится она, станет самой звонкоголосой в округе! Умел быть заодно и погонялой, и прошаком, и посыльным, и дорожным писчиком и еще Бог знает кем. Это споначалу девки на него жалеючи глядели, как на перехожего каженика, дурачка деревенского, а уж после стали виться подле, как пчелы у цветочных середышей. Одна из них — Маюта — отбила его себе в мужья да и нарожала от сердца семь сыновей, девять дочерей — и никто из них от хворей и несчастья не помер, хотя смерть вокруг детишек нещадно косила. Сумел дединька превозмочь судьбу, неласковую к нему с ранних лет.
К тому времени, как заневестилась старшая дочь его Аннушка, у вологодского тыркаса[319] средней руки Авдея Тырыкуши[320] сын Фома первую бороду отрастил. Елистрат с Авдеем крепко не ладили, зато дети их по любви сошлись. Не захотел Фома отцовское дело наследовать, подался в казаки, благо надобность в них завсегда есть. Так вот и откатилось яблоко от яблони. Сгладились его бока, сгладилось родовое имя. Фома стал писаться сыном Тырковым. И Василей Тырковым пишется, но по натуре своей он куда как ближе к Елистрату Синице.
Бывало возьмет дединька внука с собою в перегон и давай беседовать. Всё, говорит, примечай, где какие люди живут, как меж собой изъясняются, близки ли к Богу или дьяволу в рот заглядывают. В каждом слове указка есть, кто из какой местности или из какого там народа будет. Взять, к примеру, заглавное слово — церковь. Одни выговаривают его, как надо, другие с перековыркой — тщерковь. Вот и смекай себе: этот из Вязников будет или откуда-то с Оки. Только там тщеркают. А дальше — за Окой, почитай, до Нижнего Новгорода, привыкли молвить черква. В Пскове, у Ладоги, на Вологде, или под Москвой чаще услышишь черковь. Ну а уж владимирский житель или там переяславский будет и чвакать и цекать. Из церкви он непременно сделает цчеркву. Вроде бы ничего особенного, а ты уже знаешь — из каких краев человек. Ну и заводи с ним беседу сообразно его отчинным интересам. Ежели это коренной северец, с ним лучше поминать Спаса или Николу Угодника, покровителя странствующих, бедных и страждущих, Зосиму с Савватеем. которые Соловецкий монастырь основали, Кирилла Белозерского или Тихвинскую Богоматерь. Выходцы из серединной Русии, где много оврагов, мелких водоемов и скотных выпасов, охотней на священномучеников Параскеву-Пятницу и Власия откликнутся, а уж которые с Киевской Руси идут, тем краше всего святой пророк Илия и София — Премудрость Слова Божия. Правильно учнешь разговор, с пользою и кончишь. Потому как приветливый да понятливый, да боголюбивый не чином берет, не мошной, а умным подходом. У него своя власть — знание. А уж коли к знанию приложить усердие вкупе с терпением, совсем ладно будет.
Как-то раз на глазах Тыркова приключилась такая история. Гнали нутники стадо племенных коров для Борисоглебского монастыря, что на Ушне-реке, а в пути к ним муромские перекупщики подкатились. Дали перегонному шишке изрядный посул, он и соблазнился. А еще тем соблазнился, что не надо будет платить пошлину на Торговой стороне — по четыре копейки с московского рубля. Но жадность наказуема. Кто-то донес про ту сделку в Муром, и полетела оттуда за нутниками погоня. Увидел шишка, что дело плохо, и шасть в кусты. Бросил свою артель на волю случая. А муромские досмотрщики начет ей предъявили — за нарушение таможенных правил. Тут-то и выступил вперед Елистрат Синица: «Добро пожаловать, служивые! Сколько вору ни воровать, а виселицы не миновать. Хватай нас! Не поделом, так помелом. Верно я говорю, братцы?» Озадачились померщики: ты чего это плетешь, горбатый? А он, глазом не моргнув, дальше спрашивает: первую половину вора изловили, а вторую когда изловите? (перекупщиков, значит). Ведь ежели есть одна половина, должна быть и другая?.. Те на него с руганью, а он к ним с улыбкой. Притчу о ногах, которые по вине неразумной головы в беду попали, поведал. И тут же на нутников ее перевел: де коли шишка от наемщины сбег, не дав расчету, то и вина вместе с ним сбежала. Фьюить! Ее надо ловить, а не тень бесплотную. На нутниках прямой вины нет, стало быть, под наказание они не попадают, понеже сами в горькой обиде. Словом, праведный гнев муромских тамгачей незаметно на милость перевел. На том и разошлись. А ведь могла артель голой до нитки остаться. После того случая хотели нутники Елистрата Синицу своим шишкой сделать, но он не взялся. Рад бы, говорит, сердцем, да душа не принимает. Мне Богом назначено среди вас обретаться, снизу, а не сверху. Здесь понадсадней, зато и повольней. А коли надо будет новому шишке от своего горбатенького ума что присоветовать, так я это с превеликой охотой…
А какой дединька Елистрат былинник был, какой сказочник! И благоверная его — Маюта — тем же отличалась. Сказея из сказей. Как учнут они в очередь баять, да петь, да смутки и баламутки изрекать, заслушаешься. То сладко на душе, то озноб по коже пробирает, то смех из нутра сам собой сыплется — попробуй остановить.
На тех побайках Тырков и вырос. Много дорог прошло перед ним, много людей, и от каждого в памяти что-то осталось. Сказки дединьки Елистрата приложились к ним, расцветили незабываемо. Глубже других запала в душу сказка о богатыре и чудище. Всяк ее знает, да на свой манер. А сказывается в ней об огнедышащем змее, который навалился прилетать в чужую страну за легкой добычей. Пресытившись даровым златом и серебром, потребовал на похотение себе самую распрекрасную и добронравную из девиц того несчастного царства-государства. Тут-то и объявился бесстрашный богатырь, стал биться с чудищем и на земле и в облаках — не на жизнь, а на смерть. Одолел-таки злодея. Освободил девицу. А с ней вместе и народную душу освободил, потому как самое красивое и бесценное у народа — общая душа.
Много богатырей билось за девицу, а Тырков из всех одного выбрал — святого великомученика Георгия Победоносца, а проще говоря, Егория Храброго. В русийских землях, по свидетельству дединьки Елистрата, Егорий появился еще в те поры, когда по ним ни пеш человек не прохаживал, ни конный не проезживал, а в темных дремучих лесах да в горах высоких, да в морях глубоких и реках широких обитали всякие звери лютые и рогатые, рыбы прожорливые и стада змеиные. Вот и стал Егорий всеволием Божьим, делами и молитвами своими, вещим словом устраивать землю светлорусскую, утверждать в ней веру крещеную, защищать ее ото всякого зла и завоевания. От него-то, Егория-змееборца, и пошли славные киевские богатыри — Волх Всеславович, Святогор, Микула Селянинович, Илья Муромец, Добрыня Никитич, Олеша Попович со товарищи, а от дракона — Скимен-зверь, Идол Скорпионович, Жидовин, Змей Горыныч, его сын Тугарин Змеевич, ну и конечно, Кощей Бессмертный. Без него-то как?
